Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Съемки кончились поздно, все уже разошлись, мы все сидели, никак не могли расстаться.

На следующий день я пошла окончательно оформлять свой отъезд, а когда вернулась часов в шесть, вошла в пустую кабинку, на полу валялся только красненький бантик, на подоконнике соска. Я побежала к Тамарочке:

— Куда делась моя семья, мама, Лялька?

— Пришел Кирилл и забрал их, — ответила спокойно Тамара.

— Как забрал?! Куда забрал?!

— Как куда? К себе — он мне так сказал. А я думала, вы уже все решили.

— Господи, мне даже подумать об этом было страшно, зная, в какой тесноте они живут.

Пока мы с ней обсуждали, что же мне делать дальше, пришел Кирилл:

— Где мама, Лялька?

— Пошли к нам, там мы все обсудим, — пришлось пойти.

Когда мы пришли, Лялька была в центре внимания всей семьи. Посадили ее на диван, и вся семья, все дяди: Дося, Коля и Паша, Женечка и Борюшка, дяди-Досины ребята — все не отходили от нее. Наша «выставочная» — окрестили они ее уже.

— Вот что, мы все решили никуда вас не отпускать, — заявил старший брат Дося.

— Я не могу вас стеснять, потом у меня уже все на руках, и через несколько дней я уеду.

— А мы без вас уже все решили, — еще раз повторил он. — Оля, младшая сестра, уехала к Ефиму, к мужу (Ефим был военный) в Кенигсберг, Ленку отправили в общежитие, мама уедет через пару дней к Ольге, а пока побудет у Нади, а вам с Кирой освободили их комнату.

Кирилл сказал:

— Наркомат боеприпасов пообещал мне квартиру, и уже начали надстраивать два этажа над домом в нашем же жилищном комплексе на Люсиновской улице, только на противоположной стороне, надеюсь, скоро закончат. Придется потерпеть.

Эти «скоро» и «потерпеть» тянулись с 1936 до 1939 года. За это время у нас родился еще Володя, и в этой тесноте надо было взять еще няню, так как я работала в «Гипроцветмете» в Ветошном переулке, 13, с противоположной стороны от Красной площади, и во время обеденного перерыва мы ходили обедать в ГУМ. Рестораны в то время были доступны всем, и готовили там довольно вкусно.

Так я и осталась жить в Москве на Мытной, 23. Это был новый жилищный комплекс, состоявший из 12 однотипных 4-этажных зданий, занимал почти два квартала между Мытной улицей с одной стороны и Люсиновской с другой стороны (где и шла надстройка на одном из корпусов), построенных в конце двадцатых годов. Коммунальные удобства в этой трехкомнатной квартире на всю семью из 12 человек включали только кухню с одним краном для холодной воды, к которому по утрам надо было стоять в очереди, чтобы умыться, а мужчинам и побриться, и один малюсенький туалет, куда с трудом можно было протиснуться.

О газе, горячей воде, ванных, холодильниках никому даже в голову не приходило. Зимой замораживали продукты прямо за окном. Летом было хуже, беречь продукты было невозможно, надо было покупать продукты почти каждый божий день, стоя в очередях. Возвращаясь с работы, надо было сразу же начинать готовить обед или ужин на знаменитых керосинках или примусах. На этой же знаменитой керосинке надо было греть воду, купать детей, стирать пеленки и детское белье, что делало невыносимо тяжелой жизнь, особенно для работающих матерей. Надо только удивляться, как на все это хватало сил и энергии.

Но здесь, в этом же жилищном комплексе, было одно чуть ли не на всю Москву «чудо» — механическая прачечная, где стояли огромные стиральные машины (не надо путать с современными стиральными машинами), это были просто огромные вращающиеся барабаны. Мы еще в наши студенческие годы пользовались этой прачечной, из общежития тащили в институт чемоданы с грязным бельем и из института после окончания занятий мчались в эту прачечную, где, простояв в очереди, успевали постирать и погладить белье до ее закрытия в двенадцать часов ночи. Но тогда я еще с Кириллом даже не была знакома и понятия не имела, что мне когда-нибудь придется в одном из этих домов жить.

Теперь на моих руках сразу очутилась большая семья. Но жизнь облегчало то, что в это время продуктов в магазине и на рынке было более или менее достаточно.

Трудно даже поверить, но это факт, что в 1936 году осенью в Москве был очень короткий период, когда в продовольственном магазине можно было заказать продукты по телефону, даже с доставкой на дом. И это было не в каких-нибудь спецмагазинах, а в обыкновенных районных у нас на Даниловской. Тогда же появились какие-то коммерческие магазины, где цены были чуть-чуть выше государственных.

Помню, как с апреля по июнь 1937 года я находилась почти 3 месяца в командировке по обследованию предприятий, в которых имелись металлургические цветно-литейные цеха по переплавке первичных и вторичных цветных металлов. Я проехала по многим городам, по многим крупным промышленным центрам не только на Украине, но и в Крыму, и всюду было достаточно продуктов. Нет, изобилия не было, но было вполне достаточно. В Крыму, в Керчи мы пили вкусное венское кофе с горячими булочками, а знаменитая керченская селедка, как вылитая из серебра, в рыбных магазинах стояла прямо в бочках. В Симферополе, Севастополе и на Украине в Харькове, Днепропетровске, Мариуполе, Киеве и во многих других городах в магазинах, на рынке и в ресторанах было в достаточном количестве продовольствия. Я помню, в Днепропетровске в гастрономах было полно колбас, даже были медвежьи окорока — буженина. В Харькове, Севастополе, Симферополе, Киеве никаких особых затруднений с продовольствием не было. В ресторанах готовили, как всегда, обильно и очень вкусно.

Но так продолжалось очень недолго, до осени 1937 года, и чем сильнее разгорались репрессии и аресты, тем все труднее и труднее становилось с продовольствием, даже в больших городах и в промышленных центрах. А осенью и особенно зимой 1937-го уже снова надо было не просто стоять в очередях, а надо было вставать чуть свет, бежать занимать очередь в надежде, как только откроется магазин, что-либо «достать», слово «купить» снова исчезло, а именно надо было «достать».

И еще, очень странно было то, что периодически, как только появлялись какие-нибудь послабления или улучшения в области снабжения, как будто кто-то сразу вмешивался, быстро подходил, закрывал кран, и все снабжение вылетало из-под контроля. Как будто кто-то давал команду постараться создать как можно больше трудностей, чтобы все улучшения сразу и немедленно исчезли и снова появились самые невыносимые условия жизни и чтобы люди вечно жили в каком-то напряжении.

И вообще, каких улучшений можно было ожидать? О какой нормальной работе могла идти речь? Принимая во внимание то, что творилось в это время. Если на каждом предприятии, в каждом учреждении по всей стране руководство менялось три-четыре раза в год. Вновь назначенные не только не успевали ознакомиться с работой или войти в курс дела, они даже кресло под собой согреть не успевали, как их пересаживали в тюремные камеры и на их место назначали новых. Проектное бюро, в котором я работала в «Гипроцветмете», буквально опустело. Среди моих знакомых почти не было семьи, в которой кто-то не исчез. Удивлялись не тем семьям, у которых был кто-либо арестован, а тем, у кого никого не трогали.