Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

И с 1936 по 1937 год при Ежове были периоды, когда в одной только Москве расстреливали чуть не по 100 человек в день, за этот же период времени погибло больше коммунистов, чем за годы подпольной работы, трех революций и Гражданской войны.

Если это сталинское правосудие так легко и безжалостно расправлялось с такими людьми, что же можно было ожидать от него в отношении простых людей, попавших в его лапы. А их надо было считать не сотнями тысяч, а миллионами.

Ежов, этот «главный исполнитель массовых репрессий», держался у власти ровно до тех пор, пока крепко и свято выполнял «заветы Сталина» и был ему нужен для ликвидации тех, кого подсказывал и подставлял ему Сталин. В их числе был даже такой маститый писатель, как Алексей Максимович Горький. Сталин перестал с ним встречаться, приглашать к себе и отвечать на телефонные звонки, и чем более непримиримым становился Алексей Максимович Горький, требуя более гуманного отношения к так называемым оппозиционерам, тем все больше и больше Сталин хотел убрать его.

Так был ликвидирован, уничтожен весь незаменимый и невозместимый золотой фонд страны. И очень скоро ПОЯВИЛСЯ НОВЫЙ ИСПОЛНИТЕЛЬ…

Арест отца

В начале сентября 1937 года, в двадцатую годовщину Великой Октябрьской революции, 9 сентября 1937 г. арестовали папу как «врага народа».

Это был такой страшный удар, который, казалось, не хватит сил перенести, В момент ареста отец работал в Киевской области, недалеко от Житомира. Ему было только 42 года. Сколько полезных, продуктивных лет работы было у него впереди!

Мать, в глубокой надежде, что отца все-таки скоро выпустят, боялась сообщить о его аресте мне в Москву, брату в Ленинград, где он учился после окончания действительной военной службы. У меня в это время был декретный отпуск, и она боялась за состояние моего здоровья и писала: «Отец находится в длительной командировке». Этому легко было поверить, так как он всю жизнь был в командировках.

И только после того как отец, любивший детей, не откликнулся на такое счастливое событие, как рождение внука, которого он с таким нетерпением ожидал, я стала подозревать, что с отцом случилось что-то очень серьезное и мать боится сообщить мне об этом. Мне приходило в голову все: что он тяжело болен, что он ушел из дому, что он умер. Но что его могли арестовать за какое-либо преступление, а тем более как врага народа!!! — такая дикая мысль не приходила, не могла прийти мне в голову ни при какой погоде. Не только я, но и все, кто знал отца, не могли в это поверить.

Он скорее умер бы, пустил себе пулю в лоб, если бы у него не было другого выхода, но никогда, ни при каких обстоятельствах не изменил бы и не предал нашу народную Советскую власть, партию, страну, народ, если бы его даже четвертовали.

Но всю глубину постигшего нашу семью несчастья я поняла в ту секунду, когда в дом неожиданно вошла измученная, усталая мать.

Я поняла, что случилось что-то страшное, такое страшное, что навсегда изменит и разрушит жизнь всей нашей такой маленькой, но такой всегда любившей друг друга семьи. А весь ужас постигшей нас трагедии я осознала лишь тогда, когда услышала подробности обыска и ареста отца. Они были хуже, страшнее и унизительнее, чем те обыски и аресты матери и дедушки, которые производили в нашем доме карательные отряды Петлюры, Деникина, немцев в поисках оружия и отца в те страшные годы Гражданской войны, которые так ярко запечатлелись в моей детской памяти на всю жизнь.

Я до сих пор без боли и ужаса не могу представить себе, что должен был пережить, испытать отец. Когда в дом вошли не какие-нибудь карательные отряды дроздовцев, деникинцев, петлюровцев, с кем он успешно боролся в годы Гражданской войны, защищая страну не для себя лично, не для избранной элиты, а для всего народа. Вошли свои, советские люди, за которых он боролся, не щадя своей жизни. Перевернули вверх дном квартиру и увели его как «врага народа» в нашу советскую тюрьму в том, в чем он стоял. Он не взял с собой ничего, даже зубную щетку, так как вряд ли ему даже в самых диких предположениях могло прийти в голову, что его посадят надолго, навсегда и никто, никто никогда не сможет не только защитить его, но даже узнать, куда он делся. Человек просто исчезал. И никому даже в голову не приходило сообщить родным и близким, куда он исчез, почему и как погиб. Когда отца уводили, он, повернувшись к матери, сказал:

— Не волнуйся, Сонечка, это какое-то недоразумение. Я сейчас все выясню и скоро вернусь.

Он никогда, никогда не вернулся. Он не только не вернулся, но мать дни и ночи простаивала у тюремных ворот и не смогла ничего о нем узнать и ничего ему передать, даже ту же зубную щетку или теплую одежду.

Ценности нашей семьи

После того как отца арестовали, мать старалась что-то сделать, чем-то помочь, чем-то облегчить его судьбу. После долгих хождений вокруг тюрьмы ей не только не разрешили его повидать, но даже не разрешили передать ему какую-либо одежду (его увели, в чем он стоял).

Знакомый прокурор, к которому она обратилась, сказал ей:

— Софья Ивановна, если у вас есть какая-либо возможность немедленно скрыться или куда-нибудь уехать, я вас очень прошу, немедленно уезжайте. Вы ничем Ивану Федоровичу не поможете. Уезжайте немедленно.

В ту же ночь этот прокурор был арестован. И мама, поняв, что он предупредил ее и что ее могут также в любую минуту арестовать, приехала ко мне в Москву.

— Я решила, — сказала мама, — что на свободе мы сможем что-то сделать, что-то предпринять, а из тюрьмы???

Парадокс! Она думала и надеялась, что сверху, с «горы», виднее. Где поближе к Сталину, правды и справедливости больше. Это страшная ошибка, все выяснится, и их (а их таких, как отец, были уже не тысячи, а миллионы) выпустят. Их всех выпустят… Всех выпустят. Ей так хотелось верить в это! В голосе этой женщины, так много пережившей и никогда, никогда не роптавшей, я слышала глубокую веру и надежду на справедливость нашей власти. А в глазах читала такую мучительную боль, что до сих пор не могу забыть.

Для меня это известие было самым ужасающим, которое я когда-либо в жизни могла услышать. До сих пор не знаю, как я все это пережила. Мое чувство к отцу было больше, чем дочерняя любовь, — это был фундамент моего существования, моих идей, смысла жизни. Это был кусок истории нашего великого героического прошлого, настоящего и будущего. Это в той или иной степени прошло через меня, коснулось меня. Я видела и пережила голод, холод, убийства, кровь, горечь поражений и счастье победы, за которые не жаль было людям жизнь отдать. И у меня тоже, мне казалось, было чувство огромной ответственности за настоящее и будущее. Мне также казалось, что мы, дети таких родителей, должны, обязаны работать изо всех сил, чтобы довести до конца дело, за которое наши отцы боролись и погибали. Все мне было близко и дорого, мне хотелось взяться за все и работать изо всех сил. Мне принадлежал Советский Союз, и я принадлежала Советскому Союзу. Это было самое прекрасное чувство, которое я когда-либо испытала в жизни.