Александр у края света - Том Холт

— Я? Почему я?

— Спина болит, — сказал я (что было правдой — последствия разгрузки телег накануне).

— Пошел ты, — сказал Пифон, оглядываясь кругом. — Мы его сбросим в колодец.

Я нахмурился.

— Ни в коем случае, — сказал я. — В здешних местах это смертный грех и вряд ли подходящий способ избежать лишнего внимания. Давай, закопай его, как я сказал. Чем раньше ты начнешь...

Мухи уже начали собираться вокруг нас.

— О, знаю, — сказал Пифон, — мы отправим его в столовую. Скажем, нам доставили его по ошибке. Его разделают и сварят — и проблема решена. И кстати, нехорошее это дело — разбрасываться доброй едой.

— Ты свихнулся, — сказал я. — Ты же видел, как он склеил копыта. Чертова тварь сочится ядом. Да так мы уничтожим половину лагеря.

— Я не буду его хоронить, — твердо сказал Пифон. — Боги милостивые, я же капитан инженеров, капитаны инженеров не хоронят верблюдов. Если кто-нибудь меня увидит, то сразу поймет, что дело нечисто.

Я почесал в затылке.

— Ладно, — сказал я. — Оставим его здесь.

— Чего?

— Просто оставим его. Сами уйдем. Его с нами никак не свяжешь. Нас никто не видел, кроме того египетского писца, а для него мы все на одно лицо.

Вид у Пифона стал встревоженный.

— Не знаю, — сказал он. — Мне это не нравится.

Здоровенная жирная муха уселась верблюду на глаз и занялась делом.

— Прекрасно, — сказал я. — Я сейчас принесу лопату.

— Оставим его тут, — сказал Пифон. — Мы тут не при чем.

— Согласен. А если кто-нибудь видел нас с ним, скажем ему правду. Мы выписали эту скотину, а она вдруг возьми и сдохни, тогда мы бросили ее и ушли. В чем нас можно тут обвинить? Разве что в халатности.. За халатность голов не рубят даже в этой армии.

Пифон потер виски, как будто у него начинала болеть голова.

— Думаю, все так и есть, — сказал он, — в некотором смысле. Я имею в виду, — продолжал он, — большая часть этого действительно правда.

— Все целиком — правда, — сказал я. — Чего никак не скажешь об Истории.

Думаю, никто не будет отрицать, что быстрое и хорошо задокументированное сползание Александра в безумие началось вскоре после визита в святилище Аммона в Сиве.

Вопрос заключается скорее в том, подцепил ли он безумие там, как кишечную болезнь, или оно всегда было с ним, а в святилище только проснулось? Не думаю, что ответ на этот и большинство подобных вопросов что-нибудь меняет, но лично я склоняюсь ко второму варианту.

Не пойми меня неправильно: я не говорю, что Аммон тут вовсе не при чем.

Но человек не может просто так зайти в здание, веря, что он смертен, а выйти оттуда, будучи совершенно убежденным, что он бог, если в нем изначально не было ни следа безумия.

В чем дело, Эвксен? У тебя такой вид, будто ты проглотил осу. Ты что, не знал? Благие боги, я думал, все знают. Во-первых, это никогда не было секретом.

Да, это совершенная правда — правда не в историческом смысле, а в самом простом. Во время египетского стояния, вскорости после его собеседования с тем, кого уж они там прячут в Сиве, Александр оповестил всех, что с такого-то числа он бог, и все административные и дипломатические протоколы следует соответственно поправить.

Официальное объяснение было таково, что все это ради египтян, которые обожествляют всех своих царей; если Александр станет утверждать, что он не является богом, то и царем Египта он быть не сможет, что приведет к ужасающему восстанию. Совершенно разумное объяснение: египтяне в точности такие и есть. Отправляйся на рынок, собери сотню случайных людей и отруби им головы, и никто даже не подумает раздувать из этого проблемы. Случайно задави телегой священного кота или священного пса и они набросятся на тебя с вилами и косами и не отстанут, пока ты или они живы. В самом деле, начинаешь даже уважать людей, которые столь серьезно относятся к вере (то есть ты — нет, не начинаешь, поскольку так серьезно к вере относятся только опасные психи. С другой стороны мы, как народ, склонны восхищаться опасными психами, поэтому не вижу, почему нам не восхищаться египтянами. Они в точности как мы, если вникнуть в суть и игнорировать то обстоятельство, что они совершенно другие).

В общем, таково было официальное объяснение — логичное и удобное, в стиле «посмотрите только на этих забавных иностранцев»; сперва все относились к божественности как к масштабному розыгрышу, включая Александра, у которого чувства юмора было не больше, чем у сандалии.

Накрывают к обеду; все получают обычную свою чудовищную порцию хлеба и жареного мяса, тарелка Александра пуста.

— А мне? — спрашивает он.

— Тебе — молитвы, — отвечают ему.

Начинает лить дождь, все промокают до нитки. Гефестион сердито смотрит на Александра.

— Завязывай с этим, — говорит он.

— Извини? — отвечает Александр с туповатым видом.

— Говорил я вам, не надо было угощать его арбузом, — говорит Клит, качая головой. Все хохочут.

Кроме меня, конечно. Ну, ты понимаешь, почему; Пифон, однако же, будучи несчастным македонцем, не мог взять в толк, почему это меня так тревожило.

— Это афинское, — сказал я. — Ты не поймешь.

— Так объясни, — сказал он.

Я пожал плечами и поворошил костер.

— Так афиняне почитают богов, — сказал я. — Мы потешаемся над ними. Это самое искреннее выражении нашей веры.

Брови Пифона полезли на лоб.

— Да поди ты, — сказал он.

— Честное слово. Так обычно начинаются комедии: жрецы и прихожане насмехаются над богом. Это наш способ выказывать любовь к нему, которая гораздо важнее веры.

— Странный вы народ, афиняне, — сказал Пифон.

— Многие так думают, — признал я. — Они называют это святотатством, на что мы совершенно обоснованно возражаем, что святотатство — это считать, будто у бога нет чувства юмора. Каковое чувство, — добавил я, — у них совершенно определенно наличествует. Посмотри только на способ, каким люди размножаются и удаляют отходы из своих тел, и скажи мне, что у богов нет чувства юмора. Весьма неразвитое, если не сказать извращенное, но никто не совершенен.

Пифон немного над этим поразмыслил.

— Ладно, — сказал он, — я вижу, что тебя беспокоит, но ты же афинян. Но Александр-то нет — он македонец.

Я кивнул.

— Но вырос он афинянином во всем. Образованным афинянином. Знакомым с афинской драматургией. Ни секунды не сомневаюсь, что он воспринимает все в точности, как я. И это меня пугает. Эти шуточки ничуть не лучше обыкновения египтян при виде его валиться мордой вниз. Хуже даже. Египтяне всего лишь забавные иностранцы; шутки шутят греки.

Пифон глубоко вдохнул, задержал дыхание и медленно выдохнул.

— Хорошо, — сказал он, — понимаю, почему ты встревожен. Но это же ничего не меняет, так ведь? В смысле, если уж мы собирались убить его, когда он был относительно разумен, то теперь, когда он свихнулся, мы обязаны убить его еще больше. Ну, то есть, — добавил он, — ты понял, что я хотел сказать.

— Разумеется, — сказал я. — Но вот мы опять сидим и болтаем, ничего не делая.

— Что бы это значило?

— О, да брось, Пифон. Это значит, что я не понимаю, чего мы ждем? У нас есть ядовитый мед, лучшего времени не будет. Почему бы уже не сделать дело?

Он несколько раз быстро моргнул.

— Что, прямо сейчас?

Я пожал плечами.

— Почему бы и нет?

Он потер лицо ладонями, как будто пытаясь отогнать дремоту.

— Ладно, — сказал он.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Хорошо.

Меня пробил озноб.

— Тебе не кажется, что мы могли бы...

— Что? — Пифон взглянул на меня. — Ты только что сказал, что мы должны сделать это сейчас. Только что сказал.

Я покачал головой.

— Я не так сказал, — ответил я. — Я сказал, что не вижу причин, почему бы не сделать этого сейчас. И это не означает, что их нет.

Пифон нахмурился.

— Я запутался, — сказал он.

Я встал, прошелся туда-сюда и снова уселся.

— Давай взглянем правде в лицо, — сказал я. — Мы не очень для этого подходим. Недавно мы чуть не уссались, придумывая, что нам сделать с дохлым верблюдом. А теперь ты говоришь, что мы должны уничтожить царя Македонии и половину его двора.

— Ты передумал, — сказал Пифон. — Испугался.

— Да ни хрена.

— А вот и хрена.

— Ну да, конечно, я испугался, — сказал я. — Если б я не боялся, то был бы еще безумнее его. Страх — драгоценный дар богов, который позволяет нам избегать идиотских поступков ради выживания.

Пифон кивнул.

— Совершенно верно, — сказал он. — Но весь смысл убийства Александра заключается в том, чтобы он перестал убивать нас. Ты можешь назвать это более высоким уровнем страха.

Я плюхнулся на стул.

— Ты прав, — сказал я. — Ну, не знаю. Возможно, мы либо должны сделать это сейчас же, либо не делать вовсе.