Кожаный Чулок. Большой сборник - Купер Джеймс Фенимор

— Это так! У Сумахи только один язык: она может рассказать только одну историю. Бледнолицый поразил гуронов, чтобы гуроны не поразили его. Гуроны — справедливый народ; они готовы забыть об этом. Вожди закроют глаза и притворятся, будто ничего не видят. Молодые люди поверят, что Пантера и Рысь отправились на дальнюю охоту и не вернулись, а Сумаха возьмет своих детей на руки, пойдет в хижину бледнолицего и скажет: гляди, это твои дети, так же как мои; корми нас, и мы будем жить с тобой.

— Эти условия для меня не подходят, женщина; я сочувствую твоим потерям, они, несомненно, тяжелые, но я не могу принять твои условия. Если бы мы жили по соседству, мне было бы нетрудно снабжать тебя дичью. Но, говоря по чести, стать твоим мужем и отцом твоих детей у меня нет ни малейшего желания.

— Взгляни на этого мальчика, жестокий бледнолицый! У него нет отца, который учил бы его убивать дичь или снимать скальпы. Взгляни на эту девочку. Какой юноша придет искать себе жену в вигвам, где нет хозяина? У меня еще осталось много детей в Канаде, и Убийца Оленей найдет там столько голодных ртов, сколько может пожелать его сердце.

— Говорю тебе, женщина, — воскликнул Зверобой, которого отнюдь не соблазняла картина, нарисованная вдовой, — все это не для меня! О сиротах должны позаботиться твои родственники и твое племя, и пусть бездетные люди усыновят твоих детей. Я не имею потомства, и мне не нужна жена. Теперь ступай, Сумаха, оставь меня в руках вождей.

Нет нужды распространяться о том, какой эффект произвел этот решительный отказ. Если что-либо похожее на нежность таилось в ее груди — а, вероятно, ни одна женщина не бывает совершенно лишена этого чувства, — то все это исчезло после столь откровенного заявления. Ярость, бешенство, уязвленная гордость, целый вулкан злобы взорвались разом, и Сумаха, словно от прикосновения магического жезла, превратилась в бесноватую. Она огласила лесные своды пронзительным визгом, потом подбежала прямо к пленнику и схватила его за волосы, очевидно собираясь вырвать их с корнем. Понадобилось некоторое время, чтобы заставить ее разжать пальцы. К счастью для Зверобоя, ярость Сумахи была слепа: совершенно беспомощный, он находился всецело в ее власти, и если бы женщина лучше владела собой, то последствия могли оказаться роковыми. Ей удалось только вырвать две-три пряди его волос, прежде чем молодые люди успели оттащить ее.

Оскорбление, нанесенное Сумахе, было воспринято как оскорбление целому племени, не столько, впрочем, из уважения к женской чувствительности, сколько из уважения к гуронам. Сама Сумаха считалась такой же неприятной особой, как то растение, у которого она позаимствовала свое имя. Теперь, когда погибли два ее главных защитника — ее муж и брат, — никто уже не старался скрыть своего отвращения к сварливой вдове. Тем не менее племя считало долгом чести наказать бледнолицего, который холодно пренебрег гуронской женщиной и предпочел умереть, чем облегчить для племени обязанность поддерживать вдову и ее детей. Расщепленный Дуб понял, что молодым индейцам не терпится приступить к пыткам, и, так как старые вожди не обнаружили ни малейшей охоты разрешить дальнейшую отсрочку, он вынужден был подать сигнал для начала адского дела. 

 ГЛАВА XXIX

Медведя больше не тревожил страх,

Перед могучим и свирепым псом,

Непуганный олень лежал в кустах,

Кабан не ждал охотника с копьем,

Все было тихо в чащах и полях.

У индейцев в таких случаях существовал обычай подвергать самым суровым испытаниям терпение и выдержку своей жертвы. С другой стороны, индейцы считали долгом чести не обнаруживать страха во время пытки, которой подвергали их самих, и притворяться, что они не чувствуют физической боли. В надежде ускорить свою смерть они даже подстрекали врагов к самым страшным пыткам. Чувствуя, что они не в силах больше переносить мучения, изобретенные такой дьявольской жестокостью, перед которой меркли все самые адские ухищрения инквизиции, многие индейские воины язвительными замечаниями и издевательскими речами выводили своих палачей из терпения и таким образом скорее избавлялись от невыносимых страданий. Однако этот остроумный способ искать убежища от свирепости врагов в их же собственных страстях был недоступен Зверобою У него были особые понятия об обязанностях человека, и он твердо решил лучше все вынести, чем опозорить себя.

Как только вожди решили начать, несколько самых смелых и проворных молодых ирокезов выступили вперед с томагавками в руках. Они собирались метать это опасное оружие, целя в дерево по возможности ближе к голове жертвы, однако стараясь не задеть ее. Это было настолько рискованно, что только люди, известные своим искусством обращаться с томагавком, допускались к такому состязанию, иначе преждевременная смерть пленника могла внезапно положить конец жестокой забаве.

Пленник редко выходил невредимым из этой игры, даже если в ней принимали участие только опытные воины; гораздо чаще плохо рассчитанный удар приносил смерть. На этот раз Расщепленный Дуб и другие старые вожди не без основания опасались, как бы воспоминание о судьбе Пантеры не подстрекнуло какого-нибудь сумасбродного юнца покончить с победителем тем же способом и, может быть, тем же самым оружием, от которого погиб ирокезский воин. Это обстоятельство само по себе делало пытку томагавками исключительно опасной для Зверобоя.

Но, видимо, юноши, приступившие сейчас к состязанию, больше старались показать свою ловкость, чем отомстить за смерть товарищей. Они были в возбужденном, но отнюдь не в свирепом расположении духа, и Расщепленный Дуб надеялся, что, когда молодежь удовлетворит свое тщеславие, удастся спасти жизнь пленнику.

Первым вышел вперед юноша, по имени Ворон, еще не имевший случае заслужить более воинственное прозвище. Он отличался скорее чрезмерными претензиями, чем ловкостью или смелостью. Те, кто знал его характер, решили, что пленнику грозит серьезная опасность, когда Ворон стал в позицию и поднял томагавк. Однако это был добродушный юноша, помышлявший лишь о том, чтобы нанести более меткий удар, чем его товарищи. Заметив, что старейшины обращаются к Ворону с какими-то серьезными увещаниями, Зверобой понял, что у этого воина довольно неважная репутация. В самом деле, Ворону, вероятно, совсем не позволили бы выступить на арене, если бы не уважение к его отцу, престарелому " весьма заслуженному воину, оставшемуся в Канаде. Все же наш герой полностью сохранил самообладание. Он решил, что настал его последний час и что нужно благодарить судьбу, если нетвердая рука поразит его прежде, чем начнется пытка.

Приосанясь и несколько раз молодцевато размахнувшись, Ворон наконец метнул томагавк. Оружие, завертевшись, просвистело в воздухе, срезало щепку с дерева, к которому был привязан пленник, в нескольких дюймах от его щеки и вонзилось в большой дуб, росший в нескольких ярдах позади. Это был, конечно, плохой удар, о чем возвестил смех, к великому стыду молодого человека. С другой стороны, общий, хотя и подавленный, ропот восхищения пронесся по толпе при виде твердости, с какой пленник выдержал этот удар. Он мог шевелить только головой, ее нарочно не привязали к дереву, чтобы мучители могли забавляться и торжествовать, глядя, как жертва корчится и пытается избежать удара. Зверобой обманул все подобные ожидания, стоя неподвижно, как дерево, к которому было привязано его тело. Он даже не прибегнул к весьма естественному и обычному в таких случаях средству — не зажмурил глаза; никогда ни один, даже самый старый и испытанный краснокожий воин не отказывался с большим презрением от этой поблажки собственной слабости.

Как только Ворон прекратил свою неудачную ребяческую попытку, его место занял Лось, воин средних лет, славившийся своим искусством владеть томагавком. Этот человек отнюдь не отличался добродушием Ворона и охотно принес бы пленника в жертву своей ненависти ко всем бледнолицым, если бы не испытывал гораздо более сильного желания щегольнуть своей ловкостью. Он спокойно, с самоуверенным видом стал в позицию, быстро нацелился, сделал шаг вперед и метнул томагавк. Видя, что острое оружие летит прямо в него, Зверобой подумал, что все кончено, однако он остался невредим. Томагавк буквально пригвоздил голову пленника к дереву, зацепив прядь его волос и глубоко уйдя в мягкую кору. Всеобщий вой выразил восхищение зрителей, а Лось почувствовал, как сердце его немного смягчается: только благодаря твердости бледнолицего пленника он сумел так эффектно показать свое искусство. Место Лося занял Попрыгунчик, выскочивший на арену, словно собака или расшалившийся козленок. Это был очень подвижный юноша, его мускулы никогда не оставались в покое; он либо притворялся, либо действительно был не способен двигаться иначе, как вприпрыжку и со всевозможными ужимками. Все же он был достаточно храбр и ловок и заслужил уважения соплеменников своими подвигами на войне и успехами на охоте. Он бы давно получил более благородное прозвище, если бы один высокопоставленный француз случайно не дал ему смешную кличку. Юноша по наивности благоговейно сохранял эту кличку, считая, что она досталась ему от великого отца, живущего по ту сторону обширного Соленого Озера.