Россия нэповская - С Павлюченков

В отличие от государственных структур в московском аппарате Коминтерна почти не было «старорежимных кадров». Однако духовное наследие старого мира в сочетании с отсутствием управленческого опыта у большинства деятелей «генерального штаба мировой революции» вело к превращению его в заурядную канцелярию. Один из сотрудников ИККИ в начале 1920-х годов признавал, что «Коммунистический Интернационал переполнен паразитирующими элементами. Требование о преимуществах в отношении к иностранным делегатам повело за собою большое развитие злоупотреблений. Это имеет плохие последствия и зарождает бюрократизм весьма губительного свойства»[816].

О консерватизме коминтерновского аппарата свидетельствовал и тот факт, что ни одна из предпринимавшихся на протяжении 1920-х годов попыток вынести оперативные органы ИККИ в европейские страны не привела к успеху. Решающим критерием выступала близость не к полям предстоявших сражений мировой революции, а к директивам «русских товарищей». В январе 1922 года Карлом Радеком перед членами Политбюро был поставлен вопрос о перенесении центра работы в Берлин: «Это было бы чрезвычайно важно для нас. Антимосковские настроения сильны среди ближайших людей. Было бы неслыханно полезно, чтобы рабочие увидели нас в Западной Европе…»[817]

Нарастание «антимосковских настроений» заставило руководство РКП(б) и Коминтерна по-новому взглянуть на взаимоотношения с европейской социал-демократией. Если ранее дело ограничивалось публицистическими баталиями, то провозглашенный на Третьем конгрессе лозунг завоевания масс требовал уже практических решений. Ни для кого не являлось секретом, что раскол социалистов мешал как революционным выступлениям, так и социальным реформам в рамках парламентской системы. В основе предпринятых в тот период встречных шагов трех рабочих Интернационалов лежало давление снизу, неприятие их массовой базой раскола внутри социалистического движения.

Именно учет опыта «снизу», прежде всего деятельности германской компартии, привел Политбюро ЦК РКП(б) 1 декабря 1921 года к решению о возможности сотрудничества с социал-демократическими партиями. Теоретическое обоснование новой тактики Коминтерна подразумевало, во-первых, объективную оценку ситуации в капиталистических странах, во-вторых, верное понимание настроений рабочего класса в них, и в-третьих, непредвзятый анализ причин политического влияния реформистов.

Наибольший шаг вперед был сделан в признании того, что тяга к единству заложена в самом рабочем классе и попытки противостоять ей приведут к изоляции коммунистов. Представляя решение Политбюро на заседании ИККИ 4 декабря, Зиновьев говорил: «Суть дела серьезна — внутренний процесс развития рабочего класса состоит в глубоком и страстном стремлении к борьбе единым фронтом против предпринимателей; это стремление надо понять и использовать в целях коммунизма»[818].

Вместе с тем при разработке тактики «единого рабочего фронта» во внимание принимались лишь отдельные тенденции, что было недостаточно для реальной оценки настроений всего европейского пролетариата. Лидеры большевизма, признав частичные ошибки, не смогли пойти на радикальный пересмотр своей международной программы. Увязка новой тактики Коминтерна не с началом стабилизации капитализма и откатом революционной волны, а с признаками ее нового подъема создавала опасность того, что она утонет в радикальных, но оторванных от жизни лозунгах.

Несмотря на то, что для обоснования необходимости единого фронта активно использовался дореволюционный опыт РКП(б), отношение к союзникам в рамках этой тактики рассматривалось сквозь призму гражданской войны в России. «Единоличная» победа большевизма приводила к выводу, что любые потенциальные союзники компартий после свершившейся мировой революции превратятся в контрреволюционную силу. При разработке новой тактики вновь разгорелись острые дебаты в руководстве РКП(б). Оппонентами ее инициатора Карла Радека выступили Зиновьев и Бухарин, в поддержку новой тактики высказались Ленин и Троцкий, что склонило чашу весов в ее пользу. При этом соблюдалось негласное правило — все дебаты оставались в пределах российского Политбюро, на заседаниях Исполкома Коминтерна его российские члены выступали «единым фронтом».

Левые критики увидели в новой тактике опасность капитуляции коммунизма. «Русские вступают в связь с капиталистическими странами и хотели бы достичь соглашения с реформистами, чтобы спасти государство Советов»[819], — утверждал в ходе дискуссии на Первом расширенном пленуме ИККИ (21 февраля — 4 марта 1922 года) французский синдикалист Монмуссо. В этом заключалась лишь часть истины. При помощи «единого рабочего фронта» большевистские лидеры пытались соединить обеспечение внешнеполитической безопасности своей страны с раздуванием социально-политических конфликтов за ее пределами. Они отдавали себе отчет в том, что сама возможность сотрудничества с европейской социал-демократией поставит под вопрос коммунистическую идентичность, и тем не менее пошли на риск очередного раскола, на сей раз ухода из Коминтерна крайне левых элементов.

Опыт Третьего конгресса показал, что за исключением Бухарина эти элементы не имели серьезной поддержки у «русских товарищей», но вполне могли повести за собой зарубежные коммунистические группы. Новая тактика становилась своего рода проверкой усвоения ими «большевистской дисциплины», готовности безоговорочно проводить в жизнь линию, выработанную в Москве. 7 декабря 1921 года Троцкий в письме членам Политбюро открыто выступил в защиту «правых» в Коминтерне — среди них есть не только лица, не порвавшие еще с традициями Второго Интернационала, но и «другие элементы, которые, борясь против формального радикализма, против ошибок мнимой левизны и проч., стремятся придать тактике молодых коммунистических партий больше гибкости, маневренности, чтобы обеспечить для них возможность проникновения в толщу рабочих масс»[820].

Интерес большевистской партии к совместным действиям с социал-демократией в тот момент был очевиден — шла активная подготовка к международной экономической конференции в Генуе, на которой советскому государству предстояло выдержать натиск претензий ведущих держав мира. Еще в январе 1922 года, на начальном этапе подготовки конференции трех Интернационалов, Радек в записке членам Политбюро ясно излагал как смысл этой акции с точки зрения большевиков, так и главные препятствия к ее успеху: «Я убежден, что как бы мы не выворачивались, если мы хотим иметь во время генуэзской схватки поддержку лейбористов и Амстердама, хотя бы в форме демонстрации, то нам за это придется заплатить: дать известную свободу меньшевикам… Какие бы громы не метал на меня Владимир Ильич, я считаю, что надо сделать уступки, не ожидая нападения на конференции»[821].

Однако этим «русское измерение» новой политики Коминтерна далеко не исчерпывалось. Идя на контакт с коммунистами, социал-демократы видели в них в первую очередь представителей советской власти, рассчитывая воздействовать на внутриполитический режим в этой стране, добиться прекращения репрессий против российских социалистов — меньшевиков и эсеров. Надежды на демократическую эволюцию постреволюционной России оказались тщетными — партия, завоевавшая власть в жестокой и упорной борьбе, не собиралась делиться ею ни с кем. На XI съезде РКП(б) Ленин специально отметил недопустимость политики единого фронта по отношению к российским социалистам[822]. Нэповское отступление сопровождалось наступлением ВЧК — ГПУ на остатки их партий, на любое проявление несогласия с линией большевизма.

Это обстоятельство блокировало поиск компромисса на встрече представителей трех рабочих Интернационалов, состоявшейся 2–5 апреля 1922 года в Берлине. Делегация Коминтерна находилась под плотной опекой российских представителей, поддерживавших оперативную связь с Москвой. Чтобы не доводить встречу до разрыва, Бухарин и Радек пошли на уступки, которые вызвали резкое недовольство Ленина.

В его письме «Мы заплатили слишком дорого» вопросы государственного суверенитета рассматривались как приоритетные по отношению к коминтерновской тактике, хотя Ленин и подчеркнул необходимость новых попыток «проникать в запертое помещение, где воздействуют на рабочих представители буржуазии»[823].

Вряд ли можно говорить о реальных шансах «единого рабочего фронта» в отрыве от российских событий. После завершения Генуэзской конференции интерес к международным акциям в поддержку Советской России заметно ослабел. Берлинская встреча показала, что и западноевропейские социал-демократы не прочь проникнуть в «запертое помещение», которым все больше представлялась окружающему миру наша страна. В этих условиях руководство РКП(б) предпочло ограничиться безоговорочной солидарностью партий Коминтерна. Тем самым был заложен краеугольный камень в теорию «социализма в одной стране» как осажденной крепости, вне стен которой — одни враги.