Звезда королевы - Елена Арсеньева

— Смотри! Это все она, она!.. — Голос его сорвался на шепот, но Мария уже знала, что услышит: — Это и есть Евдокия Головкина!

Старуха, от этих слов сгорбившись, будто от удара плетью, бросилась в толпу, и людская стена разомкнулась перед нею, уступая дорогу, как если бы она была не человеком, а черной змеей, у которой уже вырвали жало, да яд все еще сочится…

Мария покачала головою. Она как-то разом обессилела. Поражаться, негодовать — и то сил не было; она и стояла-то лишь потому, что ее поддерживал Сильвестр, покрывая поцелуями руку; другую Мария благодарно протянула Вайяну… и вздрогнула от неожиданности, увидев, что Корф приподнялся, открыл глаза… и синий взор его полыхнул таким ледяным презрением, что у Марии пресеклось дыхание. Она увидела себя со стороны: накрашенная, точно девка, в алой измятой юбке, с полуголой грудью… почти в объятиях у двух мужчин, которые и не думают скрывать своей страсти к ней.

Что о ней мог подумать Димитрий!..

Да как он смел о ней такое подумать?!

Она почувствовала, что лицо ее свела судорога — судорога гнева. Еще успела увидеть жалость в глазах Симолина — ну уж это было последней каплей.

Все напрасно. Все напрасно! Ее любовь обречена!

Мария резко вырвала руки у Сильвестра и Вайяна, резко повернулась, хлестнув их длинными косами и взметнув пышные юбки, так что обтянутые черными ажурными чулками безукоризненно стройные ноги открылись выше колен, — и пошла прочь, громко стуча каблуками и вызывающе расправив плечи, глядя прямо перед собой, но ничего не видя: почему-то все расплывалось перед глазами. Она слышала только грохот своих каблуков по мраморным плитам: «Все на-прас-но… на-прас-но!..»

Мария шла стремительно, и людей, казалось, отбрасывала с пути какая-то неведомая сила, и только веселый шут, которому эта прекрасная цыганка совсем недавно нагадала любовь и счастье, неловко замешкался перед ней — и чуть не упал, потрясенный тем, что увидел: лицо гадалки было залито черными слезами.

Все напрасно. Все напрасно!

Ее любовь обречена!

Глава XXII

ИНДИЙСКИЙ РИДИКЮЛЬ ЭТТЫ ПАЛМ

— Пожалуй, сейчас нас с бароном объединяет лишь одно: мы оба едва не стали жертвами тетушки Евлалии… то есть Евдокии. Это нас даже, как бы это сказать, роднит! А во всем остальном… — Мария невесело усмехнулась и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать золотистое лионское кружево своего платочка.

Они сидели в кабинете прелестного дома маркиза де Ла Ферьера, который арендовал Симолин на бульваре Монмартр. Марии прежде не приходилось бывать у Ивана Матвеевича, однако она не сочла зазорным принять его приглашение. Сегодня утром, совершая ежеутреннюю прогулку в Булонском лесу, она впервые за два-три месяца, минувшие после достопамятного маскарада, увидела Симолина, и тот пригласил Марию к себе по важному делу. Оказывается, он не был любителем ранних верховых прогулок под пение птиц — Иван Матвеевич признался, что, хоть звание посла и обязывает его аккуратно присутствовать на балах и придворных церемониях, бывать в модных салонах, однако даже во имя своего звания он не способен решиться на верховые прогулки; сегодня нарочно поджидал Марию, зная, что она бывает в Булонском лесу ежедневно.

— Между вами так ничего и не было сказано более? — тихо спросил Симолин, и Мария слегка качнула головой:

— Лишь несколько слов.

Она не стала пояснять, что эти «несколько слов» Корфа начались с английского изречения: «The wolf changes his skin, but never his nature!», которое Мария восприняла как общеизвестное: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!» А затем Корф с уничтожающей, ледяной светскостью осведомился: «Может быть, вы желали бы уподобиться королеве Маргарите? Не заказать ли для вас фижмы с карманчиками?»

Откуда-то, должно быть от Николь, которая умудрялась всюду совать свой нос, барон узнал, что Мария недавно читала «занимательные истории» Таллемана де Рео, где имел место быть прелюбопытнейший пассаж о первой жене Генриха IV, королеве Марго Наваррской: «Она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из которых находилась коробочка с сердцем усопшего любовника, ибо когда кто-то из них умирал, она тотчас же заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Фижмы эти она каждый вечер вешала на крюк в шкафчик за спинкой кровати и запирала на замок».

— Быть может, и мое пропитанное вашей отравою сердце лежало бы в таком карманчике? — не унимался Корф, получивший наконец из России, от Комаровского, подтверждение: да, в прибалтийской деревушке Мария Валерьяновна покупала дивные янтарные кубки, один из которых был красным, как рубин, — и теперь никакая сила не способна была его разубедить в злонамерениях жены, в которой он видел лишь сообщницу ее тетки.

Мария вполне оценила глубину язвительности мужа, но смолчала, хотя всегда самое трудное для нее было — не вступать ни с кем в спор из самолюбия. Уж сколь изранена была ее душа, а все равно до крови поразило, что Корф опять заметил лишь одно, опять застарелая ревность застит ему глаза, он как бы обошел даже толикой внимания все попытки Марии спасти его, охранить… Она же не знала, что от Корфа не отходили ни на шаг люди Симолина, что и без ее мучений Жако и Вайян пальцем не могли бы тронуть барона! Симолин не предупредил Марию, что это была часть его интриги, задуманной для примирения супругов — мелодраматическая интрига, достойная Итальянского театра, не жизни! — и с треском провалившейся. Сейчас он с грустью признал это перед Марией и попросил прощения, что пытался так неуклюже исправить ее жизнь. Вид при этом у русского посла был столь удрученный, что Мария охотно простила человека, в котором видела друга и покровителя.

— Если бы я только знал, чем все это обернется! — схватился Симолин за виски своего паричка, и Марию поразило выражение глубочайшей растерянности на этом всегда таком энергичном, круглом темноглазом лице с забавными, в виде запятых, бровями, широким носом «туфлей» и крепким подбородком, задорно торчавшим над полной шеей, перехваченной пышным галстуком. — Ведь на этом злополучном маскараде я потерял ценнейшего агента!

— Разве кто-то погиб? — удивилась Мария, и Симолин трагически кивнул:

— Погибла графиня Строилова!

Мария смотрела на него холодно, непонимающе. Теперь-то ей казалось, будто она всегда, с первой минуты знакомства — еще прежде бала, еще прежде сведений, привезенных Данилою, — знала, видела или чувствовала некую фальшь в каждом слове тетушки своей. А Евдокия Головкина и впрямь приходилась ей теткой, только еще более дальней, чем троюродная, вдобавок, по свойству, а не по кровному родству. Она была теткою по матери той самой Анны Яковлевны, которая была кузиной и признанной любовницей графа Валерьяна Строилова, отца Марии. Мать Аннеты была по мужу Строилова — имя этой всеми забытой, умершей при родах женщины и присвоила себе Евдокия Головкина, одним махом прихватив и никогда не принадлежащий той титул, ибо отец Аннеты был младшим сыном в семье. Умная, дерзкая, хорошо образованная, обладающая редкостным чутьем и умением распознавать характеры людей, Евдокия Строилова со своим любовником, одним из посольских русских чиновников, попала в Париж, свела там нужные знакомства; ее имя и протекции открыли ей путь ко французскому, а затем и к русскому дворам. Однако, хоть в те времена паспортов и удостоверений личности никто ни у кого и не спрашивали, хоть «графине Строиловой» везде верили на слово, встречая по весьма авантажной одежке и провожая по недюжинному, острому уму, сама-то Евдокия про себя знала, что «Евлалия Строилова» — всего лишь маска, которая всегда может соскользнуть… и решилась наконец не мытьем, так катаньем добиться титула, который вполне мог бы принадлежать ее племяннице Аннете, когда б не злоехидная воля императрицы Екатерины. Хитромудрая Евдокия Головкина собрала все сведения о Елизавете, о ее прошлом и настоящем, о Машеньке, наследнице титула и строиловских богатств, и ринулась было в Любавино, да тут, в придорожном трактире неподалеку от Санкт-Петербурга, судьба вдруг и сдала ей ту чудо-карту, которая не всегда выпадает и самому везучему игроку.