Таис Афинская - Иван Ефремов

— Почему же получилось так, а не иначе, отец? — спросила Таис.

— Иначе не может быть, если тот, кому д яана сила, золото, воля менять судьбы государств и людей, но понимает, что у каждой из этих частей могущества есть обратная сторона, которую судьба неминуемо повернет к человеку, если не принять мер предосторожности. У Золота — унижение, злобная зависть, борьба за богатство во имя богатства; у Силы — свирепая жестокость, насилие, убийство; у Воли — упорство в применении силы и золота, тупая слепота.

— Какая же защита от этих злых сил?

— Любовь, дочь моя. Если все три могучих рычага применяются с любовью и во имя любви к людям.

— А у Любви нет оборотной стороны?

— Увы, есть, однако на другом, более личном уровне. Отношения людей между собою могут породить желание унизить другого, мучить и топить в грязи. У светлых сердец этого не бывает, но человеку толпы, битому, униженному, если не в себе, то в своих предках или близких, — свойственно.

— Ты не ответил, как уберечься от этого, отец?

— Всегда держись середины, оглядываясь на края.

— О, я знаю. Мой учитель говорил мне то же. Видимо, мудрость повсюду приходит к одному.

— А ты читала надпись на фронтоне нашего храма, вот эту?

— Я не могу читать священный язык и древние письма Египта!

— Меден аган — ничего излишнего; Мера — самое благородное; Убрис (наглое высокомерие) — самое худшее; познай глубину своего сердца.

— Такие же изречения написаны на храме Аполлона в Дельфах.

— Вот подтверждение слов, тобой сказанных!

— Тогда лик высшей мудрости везде и всегда обращается к самому человеку, минуя богов?

— Это так, но остерегись говорить подобные истины верующим всех видов и детски наивным и яростным фанатикам! Истина и добро светят, как факелы, освещая дорогу блуждающим впотьмах. Но ведь можно с факелом войти в склад горючего земляного масла, которое вспыхивает от малейшей искры!

Таис пристально взглянула на старого жреца и вдруг спросила:

— Скажи, тебя не удивляет египетская царица, не могущая читать по-египетски?

— Нет. Или ты думаешь, много цариц владело священным языком? Тогда ты ошиблась! И ты превзошла многих не только красотою, но и знанием разных верований. Вера — душа народа, из неё исходят обычаи, законы и поведение людей! А ты поешь на церемонии Зеркала Исиды как прирожденная египтянка, пляшешь священный танец Покрывала, как финикиянка, скачешь на лошадях будто ливийка и плаваешь как нереида Зеленого моря. Это привораживает к тебе всех, кто населяет Чёрную Землю.

— Откуда ты знаешь?

Старик только усмехнулся.

— Скажи, отец мой, если я захочу узнать больше о далеких странах Либии, Нубии по-вашему, ты поможешь мне в этом?

— Помогу, — согласился без колебания старый жрец.

И Таис стала собирать все географические сведения, описания редких зверей, камней и растений, какие накопились в Египте за четыре тысячелетия. Больше всего открытий совершили тридцать и двадцать веков назад наместники фараонов в Верхнем Египте, избравшие своей резиденцией Сиенну или Элефантину. Эти гордые и храбрые люди именовали себя «главными каравановожатыми Юга» и «заведующими всем, что есть и чего нет». Титулование это особенно понравилось молодой царице. «Заведующие» проложили по суше пути в глубь таинственного материка, о котором эллины не имели ясного представления, даже после Геродота, хотя морские владыки Крита, несомненно, знали больше.

Так возникла дружба жреца и царицы. Мемфисцы знали, что царица Таис любит по вечерам одиночество, и никогда не нарушали её покоя. И афинянка предавалась воспоминаниям в необыкновенно тихие нильские вечера, когда сумеречный свет набрасывал на всё гнетущее, земное, резкое прозрачную ткань без цвета и тени, неощутимо удаляющую в прошлое. Таис перестала мечтать и часто думала о былом. Может, это признаки надвигающейся старости, когда нет больше грез о грядущем, печали о несбывшемся и желания нового поворота жизни?

Наблюдательная афинянка не могла не заметить резкого раздвоения жизни египетского народа и его правителей. Совсем иначе было в Элладе, где даже во времена тирании народ и правители составляли одно целое, с одними обычаями, привычками, обязанностями перед богами и духовной жизнью. Египетский народ жил сам по себе, жалко и бесцветно. Правители составляли небольшую кучку привилегированных, само существование которых не имело цели и смысла даже для них самих, кроме борьбы за власть и богатую жизнь. С воцарением Птолемея дело не изменилось, во всяком случае здесь, внутри Египта, если не в Александрии. Тогда мемфисская царица, зачем она? Умножить собою кучку паразитов казалось Таис, после того как отошло первое увлечение внешней стороной власти, всё более постыдным. Теперь она понимала, почему разрушаются памятники и храмы, заносится песками гордая слава великого прошлого. И народ, потерявший интерес к жизни, и знать, не понимающая значения древней красоты и не заботящаяся ни о чем, кроме мелких личных дел, конечно, не могли охранить великое множество накопленной тысячелетиями архитектуры и искусства Египта.

Тревожные мысли мучили Таис. Она уединялась в верхней зале дворца с голубым потолком и столбами чёрного дерева, между которыми вместо стен висели тяжёлые драпировки из светло-серой ткани со множеством складок, напоминавшие ей рифленые колонны персепольских дворцов.

Немилосердный верхний свет отражал голубизну потолка, будто неба, в двух огромных металлических зеркалах. Таис становилась перед ними, держа в руке третье, круглое, с ручкой в виде лежащей львицы, и досконально осматривала себя с головы до ног.

Ее сильное тело утратило вызывающий полёт юности, но оставалось безупречным и сейчас, когда возраст Таис перевалил за тридцать семь лет и подрастало двое её детей. Окрепло, уширилось, приобрело более резкие изгибы, но, как и лицо, выдержало испытания жизни. Они прибавили твердости в очерке губ и щек, но шея, самая слабая перед временем черта любой женщины, по-прежнему гордо держала голову, подобная колонне мрамора, искусно подкрашенного Никием. Озорство, дикое желание сделать нечто запрещенное, взмывало в Таис, кружа голову, как в далекие афинские дни. Она звала Эрис, и обе, украдкой ускользнув от провожатых, ехали верхом в пустыню. Там, сбросив одежды, они бешено носились нагими амазонками, распевая боевые ливийские песни, пока с коней не начинала лететь пена. Тогда они медленно и чинно возвращались во дворец, навстречу переполоху придворных и воинов охраны.

Чтобы легче скрыться от их глаз, Таис стала держать лошадей в доме старого нубийца на южном краю восточной части города.

Все же подобные скачки, как и плавание в защищенной от крокодилов протоке, удавались редко. Гораздо чаще Таис, усталая от какой-либо по-египетски тягучей церемонии, повозившись с дочерью, отправлялась сумерничать на ступеньках храма Нейт.

Девушки-египтянки мирно спали, укутавшись. Эрис, уперев подбородок в высоко поднятые колени, застывала с открытыми широко глазами. Она умела впадать в состояние подобное сну не теряя бдительности.

В сумерках загорелся зловещим свинцовым светом Никтурос — Ночной Страж, напомнив Таис её первый приезд в Египет. Когда, назначенную в жертву Себеку, её спас Менедем — воин Гераклового мужества.

Таис собиралась возвести памятник Эгесихоре и Менедему, построив им кенотаф здесь, в Мемфисе, откуда река унесла их пепел в родное море. Надгробие стало бы чужим среди тысяч памятников иных чувств, обычаев и веры. Изваяния Эгесихоры и Менедема стояли бы здесь одинокими, как она сама. А когда не станет Таис, кто позаботится о кенотафе? Это ведь не Эллада, где красоту изваяний бережет каждый с детства и никогда никому не придет в голову повредить скульптуру.

Если в Мемфисе любители муз, особенно эллины, ещё помнили золотоволосую спартанку, то кто знал о Менедеме — одном из тысяч лаконских наемников? И Таис, как ей ни хотелось создать себе место для грусти и памяти незабвенных друзей, отказалась от постановки памятника. В Александрии изваяли великолепный мраморный горельеф и отправили на родину Эгесихоры и Менедема. Появление Ночного Стража будило в сердце Таис тоску по ушедшим, неопределенную тревогу назревающей угрозы.

Во дворце её ожидала приятная весть. Птолемей прислал красавца араба из Фракии, опытного в уходе за лошадьми, и уздечку для Боанергоса поразительной работы, отделанную под его масть красным золотом. Птолемей, как и прежде, чувствуя вину перед Таис, делал неожиданные и роскошные подарки.

Наутро афинянка велела привести иноходца, чтобы покрасоваться на нем в новой сбруе. Раб вывел чёрногривого коня в сверкающей уздечке, с чеканным налобником, изображающим пантер в свирепой схватке. Таис с неизменным восхищением гладила своего любимца, целуя в теплую морду между чуткими ноздрями. Боанергос с коротким нежным ржанием терся головой о нагое левое плечо хозяйки и нетерпеливо ударял копытом, покусывая удила. Только собралась Таис вспрыгнуть на коня, как прибежала няня Ираны, крича, что девочка заболела. Бросив поводья красивому конюху, афинянка побежала обратно во дворец и нашла дочь в приступе колик живота. Иренион, убежав в сад, наелась зеленых персидских яблок, а няня накормила её ещё миндальным печеньем.