Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

Черил приглашает нас с Мадлен и Саем приехать к обеду в этот уик-энд – перед ее отъездом на месяц в Мэн.

«Дворбекю, – пишет она. – Барбекю во дворе, с Эдом и мальчиками».

Сай и Мадлен оживляются.

– Сколько лет уже нас никто не звал к обеду, – говорит Мадлен, а потом громко шепчет, что после грехопадения Сая они сильно упали в глазах всех, кого тогда знали.

– Никуда я не грехопадал, – бурчит Сай. – Украл себе немножко денег, и все. Это куда чаще бывает, чем ты думаешь.

Мы с Мадлен готовим желе в формочках: кусочки ананасов – в зеленом, дольки мандаринок – в желтом, зеленые виноградины – в красном. Никогда раньше не делал желе – это волшебная штука.

Мы приезжаем к Черил. Во дворе густой дым и такой же густой аромат горячего мяса.

Трое мальчишек, Тэд, Брэд и Лэд, помогают отцу, который возится возле сооружения, напоминающего земляной очаг или древний нужник.

– Мы тут свою коптильню построили, – говорит Эд, приветствуя нас.

– Это не запрещено? – спрашиваю я.

– Вполне разрешено, домовладельцы имеют право, – отвечает он.

– Надеюсь, что соседи ваши не вегетарианцы, – говорю я.

– Я вырос, коптя мясо, – рассказывает Эд. – Мы с отцом охотились и свежевали сами все, что добудем – птицу, оленину и так далее. – Эд хлопает меня по спине. – Недостает мне товарища на охоте, – говорит он. – Мои мальчишки на это не подсели. Может, с вами получится?

– Может быть, – отвечаю я, уверенный, что охотиться с мужем моей партнерши по сексу – не самая удачная мысль.

Мы садимся обедать. Я оказываюсь между Мадлен и Саем. Тэд, Брэд и Лэд – по другую сторону стола для пикников, и их выпирающие из рам фигуры сильно нарушают равновесие. Мальчики раздают картофельный и капустный салаты и кукурузные лепешки, а Эд тем временем открывает коптильню, и мы все едва не задыхаемся.

– Все это сделали вы?

Эд и Черил кивают:

– Мы любим все делать сами.

Все невероятно вкусно, за гранью восхитительного – райское блаженство почти.

– Не представляю, как это у вас получается, – говорю я Эду, когда Черил отходит унести посуду со стола.

– Мне очень повезло, Хар, – говорит он, на ходу награждая меня новым прозвищем. – Мы с Черил принимаем друг друга – в хорошем и в плохом. Жизнь долгая – что толку придираться друг к другу? У меня каких-то жестких суровых правил нет – будь доволен, радуйся жизни.

Я не могу понять, то ли Эд гений, то ли дебил.

Черил возвращается, неся наше желе, выложенное на блюдо. Оно трясется, как жирная тетка. Мальчики приносят контейнер домашнего мятного мороженого.

Мы приступаем, и все идет хорошо, но после третьей порции Сай вдруг вспоминает, что совершенно не переносит лактозы, и несется со всех ног в дом.

Несмотря на девяностоградусную жару[10], Мадлен и Сай все время мерзнут, ходят в кардиганах в доме и на улице. Я вытаскиваю из подвала старые москитные сетки, ставлю их на окна и отключаю кондиционеры. Лето становится таким, как в давние годы: днем нарастает жара. Тесси лежит на кафельных плитках в прихожей и тяжело дышит. Во второй половине дня приходят грозы, а ночью в сетки меланхолично бьются ночные бабочки.

Июль идет к концу, все растягивается, лениво и медленно от жары. Мадлен и Сай уходят в мир давно прошедшего. Что-то есть очень красивое в их призрачных, медленно испаряющихся повествованиях, несущих на себе следы редактирования, вычеркивания и запертых дверей – давным-давно убранных из жизни событий.

Я их вывожу на концерты в парк, где в раковине на эстраде играют исполнители, смотрю, как они танцуют по траве, словно вернулись на тридцать лет назад.

– В чем секрет вашего долгого брака? – спрашиваю я как-то утром у Мадлен.

– Не грузим друг друга своими чувствами, – отвечает она. – Одна моя подруга называет это «оставаться в танце».

– В танце?

– Танец ухаживания. В этот период человек старается показаться лучшей своей стороной, а потом, слишком часто, обращается противоположной. Но зачем это надо – чтобы человек, с которым ты живешь, видел, просыпаясь, твои худшие черты? И каждый день?

Как-то раз Сай, раздраженный одним из южноафриканских младенцев, выгоняет его. Велит ему «заткнуться и убираться», – таковы его точные слова. – «Ничего ты тут не добьешься, сидя сложа ручки и думая, что все само к тебе придет. Так не бывает, пацан. Проваливай, и чтобы больше я тебя тут не видел».

– Это не твой ребенок! – Мадлен выхватывает младенца у него из рук. – Этот как раз мой.

– Нет, мой! – возражает Сай, вдруг охваченный чувством собственника, и вырывает у нее куклу.

Я собираюсь вмешаться, но они тут же мирятся.

– Ладно, – говорит недовольный Сай и смотрит младенцу прямо в глаза. – Я тебе дам еще один шанс, не проворонь его.

С этой минуты Сай таскает ребенка с собой на локте, чуть сбоку – как нападающий с мячом. Носит его с собой практически повсюду, называя его своим коричневым братом и иногда – женой.

Я ухожу в работу, чтобы закончить книгу до приезда детей. На старом карточном столе на чердаке оборудую себе рабочее место – обставляюсь вентиляторами, создающими ветряной белый шум. Бумаги прижимаю камнями из сада. Жара, оказывается, вдохновляет на работу, как тренажерный зал для бокса. Раздевшись до спортивных трусов, я печатаю текст, а струйки пота стекают по лицу, и собственный зреющий мясной запах подстегивает к работе. Готов или не готов, а закончить ее надо.

Сдирая острым ножом старую краску, я очищаю маленькое слуховое окно. Стекло в нем волнистое, и в радужных переливах пейзаж кажется куда лучше, чем есть на самом деле. Двигаюсь я осторожно, стараясь не задевать головой за балки. Тут много всякого барахла прошлых времен: мундир времен Второй мировой, старые плюшевые медведи, древняя колыбель, с которой я сдуваю пыль и отношу вниз Мадлен – та тут же устраивает рядом с собой детскую для младенцев.

Фраза «Пока ты спал» приобретает новое значение, когда я прокапываюсь сквозь страницы последних пятнадцати лет и вижу, что все так вежливо-благожелательно-адвокатски, подшито и подметано, с обоснованиями, извинениями, отступлениями. Пора срывать тормоза к такой-то матери. Дик Никсон был американцем того времени, живущим в обидном предположении, что для всех остальных все гораздо легче. Он был бурлящей смесью настоящего, прошлого и будущего, целостности и двуличия, морального превосходства и надменности, той наркоты, что звалась и зовется Американской мечтой, желающим всего, что у ближнего его, желающим всего на свете.

Я делаю вывод, что суд общественного мнения семидесятых был бюргерским и непрощающим по натуре своей. Как только судьба политика была решена и его место в глобально-исторической иерархии определилось, свободы передвижения оставалось очень мало. Интересно, как это сейчас. Если бы Никсон честно сознался (ой, вряд ли) и приписал бы свое поведение, свое падение какому-то травмирующему событию – тому, что рос в семье Никсонов – был бы он опозорен? Навсегда ли зафиксированы правила игры для возвышения и падения популярности или исторической значимости?

Приближаясь к концу, ловлю себя на мыслях о Клер. Вот если бы она сейчас меня увидела… произвело бы это на нее впечатление? Если подумать об этом беспристрастно, то вряд ли какие-либо мои действия что-то для нее могли бы значить.

Праздная мысль переходит к Бену Шварцу, бывшему моему декану, – к Бену, который говорил, что я никогда не допишу свою книгу, – что он теперь скажет, Бен?

Отрыжка, сильная. И вкус ее сшибает с ног – чай Лондисизве! С остатками страдания выходит наружу противный запах. Мысли родились на путях прежнего разума, и следует покинуть их и не возвращаться.

Я звоню Таттлу. Дело происходит августовским днем, и Таттл берет трубку.

– Почему вы здесь? – спрашиваю я. – Я-то думал, все мозгодавы в августе гуляют.

– Я из тех, кто все делает вопреки, – отвечает он, – и отпуск беру в июле. В августе заставляю мозг работать сверхурочно, прикрывая своих коллег, которые в это время отдыхают в Уэлфлите.

Мы назначаем время. В кабинете у Таттла жуткий холод. На краю стола, где в прошлый раз стояла коллекция чашек «Смузи кинг», выстроился ряд кофейных чашек «Данкин донатс».

– Они сделали окно выдачи в автомобиль, – объясняет он.

– Я почти закончил книгу, – говорю я. – Но похоже, будто я жду какого-то события. Какого-то облегчения или чувства облегчения.

– Вы довольны своей работой?

– Мне хочется, чтобы ее прочел один человек.

– И кто вам мыслится этим читателем? Кто был вашей музой?

– Ричард Милхаус Никсон.

– И что бы вы хотели от него услышать?

– «Спасибо? – предлагаю я с горечью. – Миру нужны такие люди, как вы, Сильвер. Вы правильный человек».

– Вы видите в Никсоне фигуру отца?

– Не исключаю такого, – говорю я после долгой паузы.

– Почему просто не сказать «да»? – спрашивает Таттл. – Что бы это для вас значило?