Время одуванчиков - Александр Афанасьев

Когда мы вышли, я поискал глазами микроавтобус, но не нашел. Свалили мои ФСБ-шники.

Дочь взялась за телефон.

– Ты чего это?

– Такси… – недоумевающе протянула она.

Охренеть…

– Советские люди на такси в аптеку не ездят, – назидательно сказал я – пошли, немного пройдемся…

***

В Москву я первый раз попал еще в восьмидесятые. Меня, тогда еще совсем пацана – брали с собой, когда ехали за колбасой, потому что я мог занимать очередь, а детский билет тогда стоил совсем недорого. Что такое – длинное, зеленое и колбасой пахнет? Правильно, советская электричка. Запомнил я и ту стоящую колом в воздухе ненависть в очередях – казалось, малости надо, невпопад сказанного слова, или кто-то кого-то толкнул – и толпа начнет расправу.27

Потом я не раз и не два и не десять – бывал в Москве в девяностые. Что запомнилось? На вокзалах – как короста ларьки, торговали все и всем. Кто не с ларьков – тот устраивал прямо под открытым небом торговые места, иногда на бывших раскладушках. Тут же – тусит всякая рвань человеческая, ищет, чего бы хапнуть.

Машины – американские в основном, из японок только Паджеро уважали – Поджарого. Постоянные разговоры на тему, где и как урвать кусок. Кто и как поднялся.

Странно, но тогда почему-то совсем не терли на тему отъезда. Все-таки это было еще непривычно – за границу. Вернувшиеся были в культурном шоке и живописали как там улицы шампунем моют. На фоне наших, засранных окурками, а тогда курили и бухали все – это звучало.

Постоянные терки на тему кто жив, а кого уже замочили. Жизнь тогда стоила совсем дешево и в каких-то ситуациях особо не разбирались: нет человека – нет проблемы. Убийство было таким же обычным делом, как дождь или снег или сейчас поход в кафе. Нет человека – нет и проблемы.

Бедность. Тогда реально бедно жили, возможностей не было. Даже мы тогда жили бедно по сравнению с тем, что есть сейчас. Что говорить о простецах, простых людях?

Свобода? А что такое – свобода? Ну, да, по сравнению с совком это была именно свобода. Возможностей не было. Точнее они были, но сильно не для всех. Какая разница тебе, выпускают за границу или нет при зарплате пятьдесят долларов в месяц? И какая разница, что можешь теперь языком чесать как хочешь, если всем плевать, что ты говоришь. Если ты теперь лошара и терпила и твой номер всегда шестой.

Думаете, нам проще было? Не-а. Мы за свои хрусты и джипы, на которые все с завистью смотрели – платили кровью. Не счесть на кладбищах могил друзей, храбрей которых не было на свете – только кому нужна теперь та храбрость? Кто о ней помнит?

Так и стоят вереницы черных надгробий, к которым никто не ходит. Даже братва… иных уж нет, а те – далече…

Но теперь – Москва совсем другая, и страна совсем другая. И мы стараемся быть другими – да не получается…

А пока я иду со своей дочерью к метро, а она уже с кем-то по телефону переписывается. Знаете… я в ее годы так бы быстро в себя не пришел.

О чем я должен с ней говорить? Доча, как ты учишься? Ну, да. После того как я при своем ребенке тряс пистолетом – очень уместный разговор.

Ну… Семидворов… с..а. Не поверю, что он не знал, что Ларин с моей дочерью мутит. Ну, шкура чекистская…

Спускаемся вниз. Тут станции неглубокого залегания, чистые. Помню, какой восторг испытал первый раз в метро. А сейчас…

– Дочь, мы хоть куда идем-то?

– Тут недалеко. Отличное место, и не помешает никто.

Никто не ворвется с пистолетом, бойню не устроит

Я привычно проверяюсь… нервы на взводе, начался отходняк. Давно я нигде не был без охраны, без ствола, вообще без всего.

А Катьке хоть бы хны. Она просто живет в другом мире, где не надо вечно держать шторы наглухо задернутыми, чтобы не нарваться на выстрел снайпера…

***

Народу полно, место найти сейчас трудно. Как сняли карантинные ограничения – так люди не могут поверить, что все это всерьез. Не могут насидеться, не могут наговориться. Вот казалось бы простое удовольствие – посидеть в кафе. Просто посидеть, без замеров температуры, без брызганья на руки, без мокрой тряпки на лице, которую снимаешь, а потом опять одеваешь. Это раньше не ценили. А теперь ценят. Места нет. Наверное, чтобы по-настоящему что-то оценить – надо этого лишиться.

Нашли наконец-то – в третьем по счете месте нас посадили. Чем мне нравится Москва – она анонимна. Здесь никто никого не знает. Можно не быть собой, а быть – кем угодно. Вот я – кто здесь? Да никто. И иногда полезно этим никем побыть…

– Тирамису будешь?

– Заказывай, что хочешь…

Хорошую дочь я вырастил. Смотришь и любуешься…

Но снова, та же самая проблема. О чем отцу поговорить с родной дочерью, если тот чуть не убил человека на ее глазах только что.

Как то неподходящая ситуация для нравоучительных бесед, верно? Неискренне получается – говорить про хорошее…

Ага, вот…

– Кать… Ты ведь знаешь, кто я, да? Я стараюсь быть другим. Я отошел от этого… это неправильно все. Я стараюсь вести жизнь обычного человека, насколько это позволяет обстановка. Но это личное.

Катя посмотрела на меня.

– Это из-за мамы, да?

– Чего?

– Вы из-за мамы враги?

О…

– Не совсем.

Я чувствовал, что должен объяснить… а как объяснишь. Это не понять. Это не понять тем людям, которые живут в телефоне, и которым, если надо подружиться – они посылают сердечко или что там еще, а если надо раздружиться – то просто банят.

Я ведь узнавал – как всё сейчас просто. Надо найти контакт с человеком – посылаешь ему сердечко. Если он хочет, он тоже посылает тебе, тогда ты посылаешь три. Если он в ответ тебе тоже три – есть контакт, если одно – то давай останемся друзьями, ну а если ничего…

Тогда ничего.

И вот как ей объяснить? А?

Очень далекое прошлое. 1997 год. Белогорск, Россия

А вот теперь я расскажу вам самую страшную и самую гнилую часть истории, которая произошла с нами в девяностые. История, как мы потеряли своего папу… хотя какой он Папа был в тридцатник-то