Конан Дойл - Максим Чертанов

В середине декабря Дойлу наконец повезло. Его друг Джон Лэнгман снаряжал за собственный счет полевой госпиталь на 50 мест. Раненых на той войне было очень много (а еще больше – больных дизентерией и тифом), и медики требовались постоянно – Махатма Ганди, между прочим, хоть и был в душе за буров, но снаряжал санитарные отряды индийцев для помощи Британии. Заведовать госпиталем Лэнгмана должен был его сын Арчи, тоже хороший знакомый Дойла. Доктору Дойлу предложили заняться комплектованием медперсонала и поехать с госпиталем в качестве старшего врача, а также взять на себя функции общего надзора. Неделю Дойл провел в доме Лэнгманов, отбирая сотрудников для госпиталя; в это время он получил извещение от комиссии, занимавшейся записью в кавалерию, но было уже поздно – он связал себя обещанием, да и сам, наверное, понимал, что в качестве врача принесет больше пользы, чем в качестве кавалериста.

Формирование госпиталя затянулось на пару месяцев; всё это время доктор не переставал бомбардировать статьями «Таймс» и другие газеты. Не стоит думать, что он предлагал какие-нибудь наивные средневековые глупости: в военном деле, как оказалось, доктор мыслил очень ясно, ни о каких рыцарях не вспоминая, а, напротив, значительно опережая свое время. Большой, если не главной, проблемой для английских войск в Южной Африке было то, что буры вовсю пользовались укрытиями и заградительными сооружениями. Англичане были к этому не готовы: наступая открытой цепью, они не могли поражать противника, зато сами оказывались мишенью. Дойлу все это не нравилось задолго до войны: когда он был на учениях в августе 1898-го, то высказал командованию, что подобная тактика является устаревшей, а также – что артиллерия в современной войне становится важнее пехоты; от него отмахнулись как от мухи, сказав, что главное – смело идти вперед и не бояться потерь. Так, возможно, мог бы сказать сэр Найджел. Но Конан Дойл так не думал: именно потери его и заботили – свои потери, естественно, а не противника, какой бы тот ни был благородный.

Он придумал, как можно сражаться, если неприятель находится за укрытием. «Если бы можно было превратить винтовку в переносную гаубицу и в пределах заданной территории вести огонь с приблизительной точностью, то при любой общей точности попадания остаться в живых на этой территории, мне кажется, вряд ли будет возможно». Звучит кровожадно, но à la guerre comme à la guerre. То, что придумал доктор, впоследствии будет применяться повсеместно – это так называемый пулеметный навесной огонь. Но тогда его никто и слушать не хотел. Он не отчаивался – стал придумывать, как же все-таки усовершенствовать винтовку: подвешивал к задней стенке прицела иголку на нитке и, наклоняя ствол, отмечал в соответствии с отклонением иголки деления на стволе – с тем, чтобы, направив иголку на нужную метку, можно было послать пулю с определенной точностью. Теория была хороша, но, когда он стал проводить эксперименты, все оказалось не так гладко. Он отправился на заболоченный пруд со своими иголками, нитками и охотничьим ружьем и начал палить по воде, наклоняя ружье под самыми разнообразными углами, пытаясь по фонтанчикам определять место падения пули. Первая из них едва не угодила в его собственную голову; это его нимало не обескуражило. Эксперимент продолжался, но проклятые пули куда-то девались, даже не думая производить фонтанчиков. «В конце концов мое уединение нарушил маленький человечек, художник с виду.

– Хотите знать, куда падают ваши пули, сэр?

– Да, хочу, сэр.

– Тогда, сэр, могу вам сообщить, что все они падают вокруг меня».

Доктор был вынужден свернуть рискованные опыты и опять стал писать в «Таймс», а также обратился со своей идеей прямо в военное министерство, откуда получил ответ, извещавший, что в его предложениях и прочих услугах не нуждаются. Тогда он в отчаянии написал в «Таймс»: «Нет ничего удивительного, что новейшие изобретения оказываются чаще в руках врагов, чем в наших собственных, если те, кто бьется над усовершенствованием нашего оружия, получают такую же поддержку, как я».

Главнокомандующий английскими войсками в Южной Африке, генерал Редверс Буллер, стремясь деблокировать осажденный Ледисмит, предпринял в середине декабря 1899 года в Натале наступление против буров – ничем хорошим для Англии оно не закончилось. Дни с 11 по 16 декабря 1899-го получили известность как «черная неделя» британской армии: в трех сражениях (при Коленсо, Стормберге и Магерсфонтейне) она потеряла 2 500 человек и 12 орудий. «Ужасное, леденящее душу ощущение – наступать через залитую солнцем безлюдную равнину, тогда как твой путь позади усеян рыдающими, задыхающимися, скорчившимися от боли людьми, которые только по месту своих ранений могли догадываться, откуда пришли доставшие их пули». Все больше горечи и недоумения, боли и ужаса – и тут же следует новый романтически-восторженный абзац: «Когда полковник Брук из Коннаутского полка упал во главе своих солдат, рядовой Ливингстон помог перенести его в безопасное место, а потом признался, что „сам немного ударился“, и осел, теряя сознание, с пулей в горле. Другой сидел с перебитыми ногами. "Принесите мне свистульку, и я сыграю вам любую мелодию, какая вам нравится!» – кричал он, заботясь о выполнении ирландской клятвы». Разрывалась душа доктора Дойла: разумеется, лучше бы не воевать, но и воевать, да еще в окружении столь благородных и доблестных людей, – так хорошо!

После декабрьских поражений Британия поняла, что малой кровью с бурами не справиться. Требовались серьезные меры. Буллеру, который до сих пор возглавлял кампанию, было приказано сосредоточиться исключительно на Натале; лорда Китченера назначили главнокомандующим войсками в Южной Африке, лорда Робертса – начальником его штаба. Были приняты решения о призыве армейских резервистов, отправке дополнительного артиллерийского контингента, а также колониальных частей и добровольцев. В добровольцы записывались представители различных сословий; у доктора Дойла это вызывало детский восторг: «Аристократы и конюхи скакали рядом в шеренгах рядовых, а среди офицеров было много и знатных людей, и псарей». Робертс и Китченер с мощным подкреплением отправились на фронт; громадное превосходство военной мощи Британской империи неизбежно должно было сказаться рано или поздно. Но пока что на фронте все было очень худо. Буры наступали, британцы терпели одно поражение за другим.

Продолжалась осада Ледисмита; попытка буров взять его штурмом не удалась, и Дойл написал об этом любопытный абзац: «Бур, однако, за исключением тех случаев, когда на его стороне находятся все преимущества, несмотря на его безусловную личную отвагу, не слишком хорош в атаке. Его национальные традиции, основанные на ценности человеческой жизни, восстают против нападения». Такое впечатление, что это упрек; то ли дело английские национальные традиции, основанные, напротив, на малоценности человеческой жизни! Потом, правда, Дойл много раз будет говорить о том, что солдат нужно беречь, и выступит с рядом предложений (весьма разумных и деловых) по этому поводу – а все-таки ощущение упрека остается. Подумаешь – жизнь, такая скучная ерунда, за которую цепляются трусы! Да и вообще смерть – далеко не самая худшая неприятность из тех, что могут с нами приключиться. Может, он вовсе и не думал в «Михее Кларке» иронизировать над пуританской матерью, у которой мысль о гибели ее детей в битве вызывала восторг?