Опасный беглец. Пламя гнева - Эмма Выгодская

Пароход уходил в два часа дня. Семья разлучалась. Эвердина с маленьким Эдвардом и маленькой Эвердиной уезжали. Эдвард большой оставался в номере, залогом для хозяина.

День был свежий и бессолнечный. Эвердина села с детьми на палубе. Она взяла у няньки девочку. Не отрываясь, она глядела на сумрачную воду.

— Ваши билеты? — подошёл к ней контролёр.

Не поворачивая лица, Эвердина достала свою дорожную сумку. Она раскрыла сумку, и лицо её выразило удивление. Она порылась в ней и испуганно вскочила.

— Я потеряла билеты! — сказал Эвердина.

— Придётся, мефрау, купить другие, — вежливо сказал контролёр.

Маленькая Эвердина испуганно заплакала.

— У меня пропало всё, — сказала Эвердина, — билеты, деньги, всё. У меня выпал кошелёк из сумки!

На них смотрели. Бледная дама с двумя детьми, необыкновенная коричневая нянька в широкой узорчатой юбке… Ни билетов, ни денег…

Контролёр колебался. Дама была прилично одета.

— Я пойду к капитану, — сказал контролёр.

Пассажиры смотрели с любопытством: высадят на берег эту даму с двумя детьми или не высадят?

— Если мефрау обещает заплатить за билеты в Роттердаме, можно оставить, — распорядился капитан.

— Я заплачу, — сказала Эвердина.

Она не спустилась вниз, в каюту. Она осталась с детьми на палубе, под холодным ветром.

В Роттердаме у Эвердины не было никого: ни родных, ни знакомых. Случайно она помнила название одного трактира — «Серебряная сельдь». Эдвард как-то останавливался в «Серебряной сельди» и очень хвалил хозяина.

Берега Голландии поворачивались перед нею, каналы в низких оградах, тучные зелёные луга, кирпичные мельницы с тёмными, медленно машущими крыльями…

— Мама, отчего здесь пальмы такие некрасивые, неровные, мохнатые? — спрашивал маленький Эдвард.

— Это не пальмы, Эду, это сосны, — отвечала Эвердина.

Они и к вечеру не спустились вниз, в каюту. Все остались до утра на палубе. Эвердина укутала детей.

«Что с ними будет в Роттердаме? И как они из Роттердама доберутся до Гааги?..»

Ветер дул с моря непрерывной настойчивой струёй, продувал насквозь мантилью и платье, студил открытую голову.

У Генриетты в Гааге, должно быть, покойный, богато убранный дом, с гостиной, с дубовой столовой, с высоким голландским изразцовым камином, с половиками у входа. И паркетные шашечные полы натёрты так, как умеют натирать только в Голландии; и горничная у парадной двери просит приходящих вытирать ноги, потому что в доме чисто, как только может быть чисто в голландском доме…

И у них с Эдвардом был на Яве свой спокойный дом, они мирно жили и помогали всякому, кто приходил к ним за помощью, и делали людям много добра. Эдвард был безумен. Разве яванцам легче стало от того, что они так скитаются сейчас?..

— Мама, отчего здесь так холодно? — плакал маленький Эду.

— Здесь север, детка.

— Мама, накрой меня ещё чем-нибудь. Мне холодно, мама!

Эвердина сняла свою лёгкую шёлковую мантилью и прикрыла ею мальчика.

Эдвард безумен! Он не подумал о собственных детях. Чужое несчастье было ему ближе своего.

Сердце Эвердины ожесточалось против Эдварда.

Хозяин «Серебряной сельди» очень удивился, когда увидел незнакомую бледную даму без шляпы с двумя детьми и няньку цвета медового пряника.

Сзади шёл служащий парохода в форменной куртке с галунами. Капитан велел сопровождать даму, чтобы та не ушла, не заплатив.

— Мой муж, Эдвард Деккер, несколько раз останавливался у вас, — заторопившись, сказала Эвердина. — У меня пропали все деньги в дороге, — не можете ли вы дать мне пятнадцать гульденов на билеты?

— Труде, — повернулся трактирщик к жене, — что ты скажешь? У нас сегодня хорошая выручка, — я думаю, мы можем дать мефрау Деккер на билеты.

— Я очень хорошо помню менгера Деккера, — спокойным певучим голосом ответила Труде. — Он был такой любезный всегда и такой весёлый…

Она вынула из кассы пятнадцать гульденов.

— Знаешь, Труде, — сказал трактирщик, — бедная мефрау, видно, очень устала. Дадим уж ей все восемь гульденов на проезд железной дорогой до Гааги.

И трактирщик умолк, потрясённый собственной добротой.

Через несколько часов они были в Гааге.

У Генриетты был покойный, богато убранный дом, с дубовой столовой, с натёртым до блеска полом, с высоким камином, выложенным изразцами. «Счастливый приют», — написано, было на медной начищенной дощечке у входа. Горничная у парадной двери попросила их обтереть ноги. Пауль Ван-Хеккерен раскланялся с ними на лестнице, вежливо и сумрачно, ничего не сказав. «Ваш муж — неуравновешенный человек, дорогая Эвердина», — вспомнила Эвердина фразу из его последнего письма. Наверху их встретила удивлённая Генриетта.

— Не думаешь ли ты, сестра, что Пауль может взять на себя содержание второй семьи? — сказала Генриетта.

Она накормила их всех обедом. Потом дала Эвердине двадцать гульденов и попросила её ехать дальше.

Они заночевали у Яна, в дачном доме, в Бруннене, в нескольких милях от Гааги. Ян и его жена встретили Эвердину сердечнее, чем Генриетта, но у них тоже нельзя было оставаться: Ян разорился на табачных делах и сам искал заработка.

Эвердина уложила детей, но сама не легла. Она села писать письмо Эдварду. Только поздно ночью она, наконец, запечатала своё письмо.

Утром к ней приехала из Гааги Генриетта.

— Мы с Паулем всё обсудили, — сказала Генриетта. — Мы готовы выплатить тебе вперёд твою половину в выигрышном билете.

Должно быть, они с мужем испугались того, что Эвердина, прожив несколько дней у Яна, снова вернётся просить приюта.

— Мы выплатим тебе вперёд твои двести пятьдесят гульденов, — сказала Генриетта. — Но прежде ты должна написать одно письмо. Ты должна написать своему сумасбродному мужу, что ты отказываешься от него.

Ни одной слезинки не выступило на сухих, воспалённых от бессонной ночи глазах Эвердины.

— Какое совпадение! Сегодня ночью я уже написала это письмо! — ответила Эвердина.

«Эдвард, ты был безумен! До сих пор я поддерживала тебя во всём, что ты делал! Я была слепа… Но дальше так продолжаться не может. Теперь я вижу, что ты был безумен, Эдвард. Ты поступал преступно по отношению к собственным детям. О яванцах, ты думал больше, чем о них. И сейчас, когда мы все на краю гибели, ты не делаешь ничего, чтобы восстановить положение семьи. Честный человек на твоём месте, вместо того чтобы носиться с новыми безумными планами, искал бы место матроса или стюарда на пароходе…»