Палач, или Аббатство виноградарей - Джеймс Купер

— Синьор, если я то, что вы говорите, то мои цели вполне ясны. Вероятно, я здесь потому, что ломбардцы и пьемонтцы большего требуют с чужеземцев, чем вы, жители гор.

— Мы осмотрели твои вещи и не нашли в них ничего подозрительного. Судя по всему, Мазо, ты не можешь похвалиться изобилием земных благ, но все же репутации твоей это не меняет.

— Такова уж молва, синьор. Если обнаружит в человеке какое-нибудь качество, — плохое ли, хорошее ли, — то уж раздует его вовсю. Из флорина, принадлежащего богачу, языки быстро сделают цехинnote 170, а бедному человеку, считай, повезло, если он сумеет получить серебряную маркуnote 171 за унцию металла более благородного. Даже бедному Неттуно трудно добыть пропитание здесь, в монастыре: у собак Святого Бернарда он пользуется дурной славой, потому что у него не такая, как у них, шерсть и повадки!

— Твой ответ сходен с твоим нравом — у тебя, говорят, смекалки больше, чем честности. Тебя описывают как человека решительного и способного на отчаянные поступки!

— Я таков, Signor Castellano, как мне судило небо при рождении и каким меня сделала моя нелегкая жизнь. Да, я не лишен мужских качеств, и это, возможно, подтвердят любезные господа путешественники, которые имели случай понаблюдать за мной на озере Леман, когда они в последний раз пересекали его коварные воды.

Эти слова были сказаны беспечным тоном, но содержали совершенно очевидный призыв к благодарным чувствам тех, кому Мазо оказал услугу. Мельхиор де Вилладинг, достопочтенный ключник и синьор Гримальди дружно принесли свидетельство в пользу арестованного, открыто признав, что без его хладнокровия и сноровки «Винкельрид» со всеми, кто находился на борту, неминуемо бы погиб. Сигизмунд этим не удовольствовался и выказал более горячие чувства. Храбрости Мазо он был обязан не только жизнью отца и своей собственной. Спасение той, кто была ему всех дороже, искупало в его глазах едва ли не любой грех.

— Я скажу еще больше в похвалу тебе, Мазо, перед лицом этого или любого другого суда, — произнес Сигизмунд, сжав в ладони руку итальянца. — Человек, проявивший такое мужество и любовь к ближним, вряд ли способен тайно и трусливо отнять чью-то жизнь. Можешь рассчитывать на мое свидетельство: если ты повинен в преступлении, то кто в этом мире чист?

Мазо пылко откликнулся на дружеское рукопожатие Сигизмунда. Выражение глаз моряка говорило о добрых душевных качествах, данных ему природой, но извращенных вследствие недостаточного образования и дурных привычек. Он постарался скрыть свою слабость, но все же из глаз его пролилась слеза, струясь по загорелой щеке, как одинокий ручеек по бесплодной суровой пустыне.

— Это честные слова, синьор, и подобающие солдату, — отозвался он. — И ответить на них можно только такой же благожелательностью и приязнью. Но не будем говорить о событии на озере больше, чем оно того заслуживает. Signor Castellano с его проницательностью понимает сам, что, спасая чужие жизни, я спасал и свою собственную, и, если я правильно толкую выражение его лица, собирается сравнить человеческую натуру с диким краем, где нас всех свела вместе судьба: как участки плодородной почвы чередуются с бесплодными камнями, так и тот, кто совершил добрый поступок сегодня, способен назавтра сделаться злодеем.

— Всем, кто слушает твою речь, остается только сокрушаться, что твои возможности не пошли на пользу обществу и тебе самому. Если человек, способный так хорошо рассуждать и трезво оценивать собственный нрав, сбивается с пути, то виной тому не столько невежество, сколько беспутство!

— Вот здесь вы, Signor Castellano, ко мне несправедливы и доверяете законам больше, чем они того заслуживают. Не стану отрицать, что мне пришлось близко познакомиться с правосудием — или с тем, что правосудием именуется. До того как попасть в темницу святых братьев, я побывал во многих камерах и видел самых разнообразных преступников: одни, пораженные до глубины души своим первым проступком, мучились кошмарами и воображали, что камни тюремных стен глядят на них с укором; другие, не успев совершить одно злодеяние, уже задумывали следующее. И я призываю в свидетели небо, что наставляют людей на путь порока не столько их собственные врожденные слабости, недостатки и страсти, сколько те, кто именуется служителями закона. Пусть судьи преисполнятся отеческой кротости, пусть правосудие обретет опору в чистой справедливости, которую невозможно извратить, и тогда общество на деле станет объединением людей ради взаимной поддержки, а твоя должность, клянусь, утратит былую значимость и перестанет внушать страх.

— Твоя речь дерзновенна и не имеет отношения к расследованию. Мазо, как ты покинул Веве, какой дорогой следовал, какие деревни в котором часу миновал, почему оказался один вблизи Прибежища и зачем тайно, в такую рань, покинул своих спутников, вместе с которыми провел ночь?

Итальянец внимательно выслушал все вопросы, а затем стал спокойно и обдуманно отвечать. Рассказ о том, как он покинул Веве и проходил через Сен-Морис, Мартиньи, Лиддес и Сен-Пьер, был вполне ясен и ни в чем не противоречил сведениям, собранным властями. Последнего населенного пункта в горах Мазо достиг пешком и в одиночестве, приблизительно за час до того, как там видели всадника (судьи теперь знали, что это был Жак Коли), который ехал в том же направлении. Мазо признался, что в верхнем краю долины под Веланом тот его догнал. Их видели вместе, хотя и со значительного расстояния и при неверном свете, путешественники, ведомые Пьером.

До сих пор отчет Мазо полностью совпадал с уже известными кастеляну данными, но все, что происходило далее, за скалой, упомянутой в предыдущей главе, было окутано тайной, за исключением основных событий, о которых шла речь при допросе. Итальянец добавил далее, что вскоре расстался со своим компаньоном, поскольку тот желал прибыть в монастырь до сумерек и пустил лошадь вскачь. Сам же Мазо сошел с дороги, чтобы передохнуть и сделать перед прибытием в монастырь некоторые необходимые приготовления.

Излагая эту короткую историю, моряк держался не менее уверенно, чем до того Пиппо и пилигрим, и никто из присутствующих не обнаружил в его словах даже малейшей несообразности или противоречия. Встречу во время бури с другими путниками Мазо объяснил тем, что, пока он отдыхал, группа его обогнала, а затем он ее настиг, поскольку двигался с большей скоростью — два обстоятельства, не более невероятные, чем весь остальной рассказ. С первым проблеском рассвета Мазо покинул Прибежище, так как опаздывал и надеялся, дабы восполнить потерянное время, той же ночью спуститься в Аосту.