Первородный грех - Филлис Джеймс

Внизу он поставил свою подпись и дату.

Прочитав эту исповедь, Дэниел целых две минуты сидел совершенно неподвижно. Он не мог понять, почему слова, донесшиеся до него через полтора века, оказали на него такое мощное воздействие. Он чувствовал, что не имел права прочесть письмо, что правильнее всего было бы вернуть листок в молитвенник, а молитвенник — обратно на полку. Но он предполагал, что обязан хотя бы дать Дэлглишу знать о своей находке. Не из-за этого ли признания Генри Певерелл так не хотел, чтобы разбирали архивы? Он должен был знать о его существовании. Может быть, ему показали письмо в день совершеннолетия? А может быть, его спрятали раньше, а потом не смогли найти, и оно стало частью семейного фольклора — о нем перешептывались, но не признавались в его реальном существовании? А Франсес Певерелл — показали ли ей эту исповедь, или слова «старшему сыну» всегда воспринимались буквально? Однако оно никак не могло иметь отношения к убийству Жерара Этьенна. Это была трагедия Певереллов, позор Певереллов, пришедший из давнего прошлого, как та бумага, на которой была написана исповедь. Он мог понять, почему семья стремилась сохранить эту тайну. Как неприятно было бы объяснять тем, у кого Инносент-Хаус вызывал восхищение, что дом был построен на деньги, полученные в результате убийства. Поразмышляв еще немного, Дэниел положил листок на место, завернул книгу, перевязал пакет бечевкой и отодвинул на край стола.

Послышались шаги, легкие, по решительные. Они явно приближались к нему через помещение архива. И в этот момент воспоминание об убитой женщине заставило Дэниела ощутить дрожь суеверного ужаса. Это длилось не долее секунды, затем разум снова вступил в свои права. Он слышал шаги живой женщины и знал, какой именно.

Клаудиа Этьенн остановилась в дверях. Она произнесла без всяких предисловий:

— Вам еще долго?

— Не очень. Примерно час. Может быть, даже меньше.

— Я собираюсь уйти в половине седьмого. Выключу свет везде, кроме лестничной клетки. Вы не выключите его, когда будете уходить? И систему охраны установите, хорошо?

— Обязательно.

Он раскрыл ближайшую папку и сделал вид, что изучает документы. Ему не хотелось с ней разговаривать. Было бы неразумно вступать с ней в какую бы то ни было беседу в отсутствие третьего лица. А она сказала:

— Мне жаль, что я солгала вам по поводу моего алиби на вечер смерти Жерара. Это произошло отчасти из страха, отчасти из нежелания осложнять дело. Но я его не убивала. Никто из нас его не убивал. — Дэниел не отвечал. Он даже не смотрел на нее. Она продолжала с ноткой отчаяния в голосе: — Как долго это будет тянуться? Вы не можете мне сказать? Вы имеете хоть какое-то представление? Коронер даже не отдает тело брата, чтобы мы могли его кремировать. Вы что же, не понимаете, что это для меня значит?

Тут он поднял голову и взглянул на нее. Если бы он мог чувствовать к ней жалость, то, увидев лицо Клаудии, он бы ее почувствовал.

— Извините, — сказал он. — Я не могу сейчас это обсуждать.

Не произнеся больше ни слова, она резко повернулась и пошла прочь. Он дождался, пока затихнут ее шаги, потом пошел и запер дверь архива. Не следовало забывать требование Дэлглиша, чтобы архив все время был заперт.

59

В 6.25 Клаудиа заперла в шкаф документы, с которыми работала, и поднялась наверх — умыться и забрать пальто. Все огни в доме ярко сияли. Со дня смерти Жерара она терпеть не могла работать в одиночестве, если кругом было темно. Теперь все люстры, настенные лампы, огромные шары у подножия лестницы горели, высвечивая великолепие расписных потолков, изящную резьбу по дереву и цветной мрамор колонн. Инспектор Аарон может сам выключить свет, спускаясь по лестнице к выходу. Она жалела, что поддалась порыву пойти в малый архивный кабинет. Она надеялась, что, застав его одного, она сумеет вытянуть из него какую-нибудь информацию о том, как идет расследование, получить хоть какое-то представление о том, когда оно может закончиться. Намерение оказалось глупым, результат — унизительным.

Она не была для инспектора личностью. Он не мог смотреть на нее как на человеческое существо, как на женщину, которая одинока, испугана, неожиданно обременена тягостными обязанностями. Для него, для Дэлглиша, для Кейт Мискин она была всего-навсего одной, может быть, даже главной из подозреваемых. Наверное, всякое расследование убийства обесчеловечивает всех, кто так или иначе в нем замешан.

Большинство сотрудников оставляли машины за закрытыми воротами в проулке Инносент-Пэсидж. Гаражом пользовалась только Клаудиа. Она очень любила свой «Порше-911». Ему было уже семь лет, но она не хотела менять машину и терпеть не могла оставлять ее на улице. Отперев дверь дома № 10, она прошла по коридору и открыла дверь в гараж. Подняв руку к кнопке выключателя, она хотела зажечь свет, но свет не зажигался: видимо, перегорела лампочка. И тогда, стоя в нерешительности у порога, она услышала чье-то тихое дыхание и сразу же с ужасом осознала, что кто-то стоит там, в темноте. В тот же момент кожаная петля была наброшена ей через голову и затянута на шее. Кто-то с силой рванул ее назад, она услышала хруст, на миг потеряла сознание, а затем ощутила, как бетон царапает ей затылок.

Ремень был длинный. Клаудиа попыталась вытянуть руки, чтобы хоть как-то сопротивляться тому, кто держал этот ремень, но силы в руках не было, а каждый раз, когда она пробовала сделать какое-нибудь движение, петля на шее затягивалась туже, и ее сознание сквозь боль и страх уплывало в минутное небытие. Она бессильно билась на конце ремня, словно издыхающая на крючке рыба, а ноги ее скребли шершавый бетон, напрасно ища опору.

Тут она услышала его голос:

— Лежите спокойно, Клаудиа. Лежите спокойно. Ничего не случится, пока вы лежите спокойно.

Она перестала биться, и тотчас же ужасное удушье прекратилось. Голос продолжал говорить — спокойно, настойчиво, стараясь убедить. Она слушала его слова, и ее заторможенный ум наконец-то смог их понять. Голос говорил ей, что она должна умереть, и объяснял почему.

Она хотела крикнуть ему, что это ужасная ошибка, что это неправда, но горло ее сжимала петля, и она знала, что только лежа без движения она может остаться жива. Он объяснил ей, что это будет похоже на самоубийство. Ремень будет привязан к закрепленному рулевому колесу машины. Мотор будет работать. К тому времени она уже умрет, но ему важно, чтобы гараж был наполнен смертельным газом. Он объяснял ей все это спокойно, даже вроде бы по-доброму, как будто ему было важно, чтобы она поняла. Он сказал, что теперь у нее нет алиби ни для одного из убийств. Полицейские подумают, что она покончила с собой из страха перед арестом или из-за угрызений совести.

Он закончил. Клаудиа подумала: «Я не умру. Я не позволю ему меня убить. Я не умру. Не здесь. Не так. Меня не станут таскать, словно животное, по бетонному полу гаража». Она собрала всю свою волю и приняла решение: «Я должна притвориться мертвой, полумертвой, потерявшей сознание. Если мне удастся сбить его с толку, я смогу перевернуться и выхватить ремень. Я смогу его осилить, только бы мне подняться на ноги».

Она собралась с силами для этого последнего рывка. Но он ждал именно этого и был наготове. Как только она сделала движение, петля снова затянулась, и на этот раз ее больше не ослабили.

Он ждал, пока не прекратились последние ужасающие содрогания тела, не утихли последние бульканья и хрипы. Затем наклонился — прислушаться к дыханию, которого уже не было. Распрямился, вынул из кармана лампочку, дотянулся до гнезда с патроном в низком потолке гаража и вкрутил лампочку на место. Теперь в гараже было светло и ему нетрудно было найти в кармане у Клаудии ключи, отпереть машину и привязать конец ремня к рулевому колесу. Его затянутые в перчатки руки работали быстро, пальцы не дрожали. Напоследок он включил мотор. Тело Клаудии распростерлось на полу, словно она бросилась из открытой двери машины, зная, что либо петля, либо смертельные выхлопные газы покончат с ней навсегда. И именно в этот момент он услышал в коридоре шаги, приближающиеся к двери гаража.

60

Было 6.27 вечера. В квартире Франсес Певерелл зазвонил телефон. Как только Джеймс Де Уитт произнес ее имя, она поняла, что что-то случилось, и сразу спросила:

— Джеймс, в чем дело?

— Руперт Фарлоу умер. Он умер в больнице час назад.

— О, Джеймс, мне ужасно жаль! Вы были с ним?

— Нет. Рэй был. Ему нужен был один только Рэй. Так странно, Франсес. Когда он жил здесь, в доме было просто невыносимо оставаться. Иногда мне страшно было возвращаться в этот хаос, к этим запахам, к этой разрухе. Но теперь, когда он умер, мне хочется, чтобы все было как при нем. Мне это отвратительно. Это ханжество, аффектация, занудное мещанство — превращать дом в мемориальную выставку для тех, в ком душа мертва. У меня непреодолимое желание все тут разрушить.