Красный Марс - Ким Робинсон

— Что-то не верится.

Джанет усмехнулась ему.

— Я знаю, что права, она сама мне это сказала! С самой конференции, когда подписали договор, она на тебя сердилась, а когда ее что-то злит, она всегда об этом рассказывает.

— Но почему она сердится?

Да потому что ты отверг ее! Отверг после того, как годами преследовал, а она к этому привыкла, ей это нравилось. Это было романтично — то твое упорство. Она принимала это как данность, но любила тебя за это. А теперь Джона нет, и у нее наконец появилась возможность сказать тебе «да», а ты выгнал ее прочь. Она была в ярости! И уже долго не может утихомирить свой гнев.

— Это… — Фрэнк пытался овладеть собой. — Это не так, все произошло не так.

Джанет встала, чтобы уйти, и, когда проходила мимо, погладила его по голове.

— Тогда тебе, может быть, стоит поговорить об этом с ней. — И она вышла.

Он еще долго просидел на месте, ошарашенный, изучая блестящую поверхность ручки своего кресла. Собраться с мыслями ему было трудно. В конце концов он, оставив попытки, ушел спать.

Спал он плохо, а под конец долгой ночи ему в очередной раз приснился Джон. Они вращались под действием марсианской гравитации в длинных и просторных отсеках космической станции. Шел 2010 год, и они были в своей шестинедельной экспедиции, молодые и сильные. Джон восклицал:

— Я прямо как Супермен! Вот это гравитация! Прямо как Супермен! — Он наворачивал круги по коридорам станции. — На Марсе все будет по-другому, Фрэнк. Все!

— Нет. Каждый шаг был как последний элемент в тройном прыжке. Прыг, прыг, прыг, прыг.

— Да! Все, что нужно, — это научиться бежать достаточно быстро.

Идеальная интерференционная картина из точек-облаков венчала западное побережье Мадагаскара. А солнце заливало бронзой океан.

Отсюда все смотрелось так превосходно.

— Подойди чуть ближе — и увидишь слишком много, — пробормотал Фрэнк.

— Или мало.

Было холодно, и они спорили из-за температуры. Джон вырос в Миннесоте и в детстве спал с открытым окном. А Фрэнка пробирала дрожь, он натягивал одеяло на плечи, но ноги превращались в лед. Они сыграли в шахматы, и Фрэнк победил.

— Глупость какая, — сказал Джон.

— Что ты имеешь в виду?

— Игры ничего не значат.

— Уверен? Иногда сама жизнь кажется мне какой-то игрой.

Джон отрицательно покачал головой.

— В играх уже есть правила, а в жизни они постоянно меняются. Ты можешь пойти слоном сюда и поставить мат королю противника, а он может увернуться и шепнуть твоему слону что-то на ухо, и тот перейдет на его сторону и будет ходить, как ладья. И тогда тебе трындец.

Фрэнк кивнул. Он сам научил этому Джона.

Все смешалось в кучу — обеды, шахматы, разговоры, виды крутящейся Земли. Казалось, это была единственная жизнь, что он только ею и жил. Голоса из Хьюстона походили на механические, все их проблемы представлялись нелепыми. Сама планета была невероятно прекрасной, покрытая сложными узорами из очертаний облаков и земли.

— Я не хочу опускаться туда обратно. Ну это же чуть ли не лучше, чем будет на Марсе, тебе так не кажется?

— Нет.

Свернувшись калачиком и дрожа, он слушал, как Джон лопотал о своем отрочестве. Девочки, спорт, мечты о космосе. Фрэнк отвечал рассказами о Вашингтоне, учении Макиавелли, пока не понял, что Джон и так уже много почерпнул. Как-никак, дружба есть дипломатия иными средствами. Но затем всплыли смутные воспоминания… беседы, нерешительность, дрожь, рассказ об отце, о возвращениях домой из бара в Джексонвилле, о Присцилле и ее светлых волосах, ее модельной внешности. О том, как это было ему безразлично, о браке ради резюме, ради того, чтобы выглядеть нормальным перед мозгоправами. И в этом не было его вины. Ведь он был брошен. Предан.

— Звучит хреново. Неудивительно, что ты считаешь людей такими говнюками.

Фрэнк махнул рукой на их большой голубой шар, дававший им свет.

— Но они такие и есть, — он указал на Африканский Рог[78]. — Вспомни, что случилось там.

— Это уже история, Фрэнк. Мы можем быть лучше этого.

— Разве? Думаешь?

— Подожди, и сам увидишь.

Он проснулся — желудок завязан узлом, по всему телу выступил пот. Он встал, принял душ и помнил теперь лишь единственный кусочек сна — как Джон говорил: «Подожди, и сам увидишь». Но его желудок как будто стал деревянным.

После завтрака он положил вилку на стол и погрузился в раздумья. Весь тот день он чувствовал себя отрешенным, не понимал, где находится — во сне или наяву, каждый раз задумываясь, как другим удается это различать. Разве жизнь не была во всех отношениях похожа на сон? Жизнь, где все было таким причудливым и олицетворяло собой нечто другое? Тем вечером он отправился искать Майю, чувствуя себя беспомощным, не в силах противостоять своему влечению. Он все решил еще прошлой ночью, когда Джанет сказала: «Тебе стоит знать, что Майя тебя любит». Он свернул за угол к общим столовым — и она была там, запрокинула голову, звонко смеясь. Исполненная жизни Майя, ее волосы, некогда совершенно черные, теперь были совсем белыми. Она не сводила глаз со своего спутника — темноволосого привлекательного мужчины лет пятидесяти на вид, улыбающегося ей. Майя положила руку ему на верхнюю часть предплечья из это был характерный жест, один из тех, которые она соотносила с близостью, он ничего не означал, но, по сути, служил знаком того, что этот мужчина не был ее любовником, а скорее тем, кого она как раз старалась обаять в данный момент. Возможно, они встретились всего несколько минут назад, хотя его взгляд показывал, что он знал ее несколько дольше.

Она повернулась и, увидев Фрэнка, удивленно сморгнула. Потом снова посмотрела на мужчину и продолжила говорить, по-русски, не убирая руки.

Фрэнк засомневался и был уже готов развернуться и уйти. Он мысленно проклинал себя — неужели он стал как мальчишка? Он подошел к ним и поздоровался, но не услышал, ответили ли они. До конца ужина она была словно прикована к этому мужчине, не смотрела в сторону Фрэнка, не подходила. Мужчина, довольно симпатичный, был удивлен таким вниманием — и удивлен приятно. Они явно собирались уйти и провести ночь вместе, такое предчувствие всегда казалось приятным. Она использовала людей таким образом, ничуть не колеблясь, вот сука. Любовь… Чем больше он об этом думал, тем сильнее это выводило его из себя. Она никогда не любила никого, кроме самой себя. Но все же… тот взгляд, когда она впервые увидела его… неужели ей не стало приятно на какое-то мгновение? А потом она захотела, чтобы он на нее позлился? И разве это не было признаком задетых чувств, желания причинить боль в ответ? Желания, подразумевающего явную (и невероятно ребяческую) страсть к нему?

Ладно, черт с ней. Он вернулся в свою комнату и собрал сумку, затем сел в метро, доехал до железнодорожной станции и отправился ночным поездом на запад, по Фарсиде, к горе Павлина.

Несколько месяцев спустя, когда лифт был выведен на свою орбиту, гора Павлина стала превращаться в координационный центр Марса, превосходя Берроуз так же, как тот когда-то превзошел Андерхилл. А когда до примарсения лифта оставалось уже немного времени, признаки предстоящего доминирования этого региона стали заметны повсюду. Параллельно железной дороге, поднимавшейся по крутому восточному склону вулкана, шли две новые трассы и четыре мощных трубопровода, а также тянулись множество проводов, линия микроволновых мачт и сплошная череда станций, погрузочных путей, складов и свалок. А на последнем и самом крутом изгибе конуса вулкана оказалось громадное скопление шатров и промышленных зданий, располагавшихся все теснее и теснее, до самого широкого края, где они стояли повсюду, а между ними возвышались огромные поля листов для сбора солнечной радиации и накопители энергии, полученной с вращающихся солнечных панелей. Каждый шатер был небольшим городком, напичканным небольшими многоквартирными домами, а каждый из домов был полон народу, чье белье висело в каждом окне. Ближайшие к железной дороге шатры отделялись от нее лишь несколькими деревьями и, похоже, представляли собой что-то вроде торгового квартала; Фрэнк мельком увидел палатки с едой, видеопрокат, спортивные площадки, магазины одежды, прачечные. Мусор, собранный в кучи прямо на улицах.

Затем он прибыл на железнодорожную станцию на краю вулкана и вышел из поезда под сень просторного шатра. С южного края открывался поразительный вид на огромную, необъятную кальдеру, почти круглую дыру, совершенную, не считая гигантской выемки на северо-востоке. Эта выемка образовывала большой разрыв, ведущий от станции и пересекающий саму кальдеру, а также служивший свидетельством поистине масштабного бокового взрыва. Но это был единственный недостаток, во всем остальном обрыв был правильным, а дно кальдеры — почти идеально круглым, почти идеально плоским. И тянулось на шестьдесят километров поперек и на целые пять в глубину. Как гигантский вход в мохол. Кое-какие признаки присутствия людей на дне кальдеры, как казалось с края, имели муравьиные масштабы и были еле видны.