Красный Марс - Ким Робинсон

И затем он проснулся, один, в марсоходе, бороздящем Большой Уступ.

Наконец он вернулся из своей кошмарной сновидческой экспедиции. Снова оказавшись в караване, он обнаружил, что ему было тяжело общаться. Зейк пригласил его на кофе, и, чтобы расслабиться в мужской компании, он проглотил таблетку успокоительного на основе опиума. Он уселся на свое место в марсоходе Зейка и подождал, пока хозяин раздаст чашечки кофе размером с головку чеснока. Справа от Джона сидел Унси аль-Хал и подробно рассказывал об исламском видении истории и о его формировании во время джахилии, или в доисламский период. Аль-Хал никогда не проявлял дружелюбия, и, когда Фрэнк попытался передать ему чашку кофе, как то предусматривала традиционная вежливость, аль-Хал резко настоял, что эта честь принадлежала Фрэнку, что аль-Хал не мог на нее претендовать. Это было типичное оскорбление. Очередное проявление иерархии — нельзя было оказывать любезности тому, кто стоял выше в системе, любезности передавались лишь сверху вниз. Альфа-самцы, очередность приема пищи — с таким же успехом они могли оказаться в саванне (или в Вашингтоне), где снова, как приматы, стремились бы доминировать над другими.

Фрэнк заскрежетал зубами, и, когда аль-Хал продолжил разглагольствовать, сказал:

— А что там насчет ваших женщин?

Это всех ошарашило, а аль-Хал пожал плечами:

— В исламе мужчины и женщины исполняют разные роли. Так же, как и на Западе. Это обосновано биологически.

Фрэнк потряс головой и ощутил, как она загудела от таблеток, словно от черного груза прошлого. Давление на слой отвращения, находившийся в глубине его сознания, возросло, и что-то заставило этот слой подняться наружу — вдруг ему все стало все равно, он больше не мог притворяться, как прежде. Ему надоела вся эта фальшь, вязкое горючее, на котором работало это приличное общество, скрежеща своей мерзкой дорогой.

— Да, — согласился он, — но это же рабство, разве нет?

Окружавшие его мужчины застыли на месте, пораженные услышанным словом.

Разве нет? — повторил он, беспомощно ощущая, как слова фонтаном вылетают из его рта. — Ваши жены и дочери бесправны, значит, это рабство. Вы можете хорошо с ними обходиться, но они могут оставаться рабами с особой, сокровенной властью над своими хозяевами, но отношения хозяина и раба здесь всегда запутываются. Значит, все эти отношения спутаны и натянуты так, что вот-вот порвутся.

Зейк поморщил нос.

— Уверяю тебя, в жизни у нас все не так. Послушай хотя бы нашу поэзию.

— А ваши женщины тоже уверят меня в этом?

— Да, — сказал Зейк с предельной убедительностью.

— Может, и так. Но все самые успешные ваши женщины во все времена были скромными и почтительными, неуклонно следовали системе. Они помогали своим мужьям и сыновьям жить в этой системе. То есть, чтобы добиться успеха, им приходилось укреплять систему, в которой они угнетались. То есть вредить сами себе. И этот круг повторяется, поколение за поколением. Поддерживаемый и хозяевами, и рабами.

— Использование слово рабы… — медленно проговорил аль-Хал и сделал паузу, — оно оскорбительно, поскольку подразумевает оценочное суждение. Суждение культуры, которой ты толком не понимаешь.

— Действительно. Я лишь говорю, как это выглядит со стороны. Ведь это может представлять интерес для прогрессивных мусульман. Разве не божий замысел вы стремитесь воплотить в истории мира? Если почитать законы, посмотреть, как они действуют в жизни, мне все это кажется какой-то формой рабства. А мы, знаете ли, сражались в войнах, чтобы покончить с ним. И исключили ЮАР из международного сообщества за то, что они приняли законы, не дающие черным права жить так же хорошо, как белым. Но вы делаете это постоянно. Если бы где-нибудь в мире с мужчинами обходились так же, как вы с женщинами, ООН изолировала бы такую страну. Но, поскольку речь идет о женщинах, мужчины, имеющие власть, отводят от них взгляд. Они говорят, это вопрос культуры, религии, в него не нужно вмешиваться. И что его не нужно называть рабством, потому что это преувеличение.

— Или даже не преувеличение, а искажение, — заметил Зейк.

— Нет, преувеличение. Западные женщины во многом сами выбирают, что им делать, как жить. У вас же иначе. Но ни один человек не может быть чьей-то собственностью, люди этого не выносят, стараются освободиться и отомстить. Такова людская природа. А в данном случае речь идет о ваших матерях, женах, сестрах, дочерях.

Теперь мужчины свирепо смотрели на него, по-прежнему больше потрясенные, чем оскорбленные, но Фрэнк глядел в свою чашку кофе и, не обращая ни на что внимания, продолжил:

— Вы должны освободить своих женщин.

— Как ты вообще можешь такое предлагать? — сказал Зейк, вопросительно глядя на него.

— Измените свои законы! Учите их в тех же школах, где учите сыновей. Дайте им такие же права, что имеет любой мусульманин в любой стране. Вспомните, в ваших законах есть много такого, чего нет в Коране, но что добавили уже после Мухаммеда.

— Это сделали святые, — сердито возразил аль-Хал.

— Конечно. Но мы сами выбираем, как наши религиозные убеждения влияют на нашу жизнь. Это истинно для всех культур. И мы можем выбирать новые пути. Вы должны освободить своих женщин.

— Я не люблю, когда мне читает проповеди кто-то, кроме муллы, — процедил аль-Хал, сжав рот в тонкую линию, еле заметную из-под усов. — Предоставим читать наставления праведникам.

Зейк радостно улыбнулся.

— Так говорил Селим аль-Хаиль, — заметил он.

Воцарилась глубокая, напряженная тишина.

Фрэнк сощурился. Многие мужчины улыбались, с признательностью глядя на Зейка. И тут до Фрэнка дошло, что они знали обо всем, что случилось в Никосии. Ну конечно! Селим умер в ту же ночь, через несколько часов после убийства, отравленный каким-то странным сочетанием микробов. Но они все равно все знали.

И тем не менее приняли его, пригласили в свои дома, туда, где проживали свои жизни в стороне от остальных. И пытались научить его тому, во что сами верили.

— Пожалуй, нам стоит сделать их такими же свободными, как русские женщины, — усмехнулся Зейк, выведя Фрэнка из размышлений. — Доведенные до сумасшествия от переутомления, так про них говорят? Говорят, что они равны, но на самом деле нет.

Юсуф Хави, пылкий молодой парень, покосился на Фрэнка и загоготал:

— Суки они, вот что я вам скажу! Но не больше и не меньше, чем любые другие женщины! Разве неправда, что дома власть имеет тот, кто сильнее? Вот в моем марсоходе раб — это я! Я каждый день преклоняюсь перед своей Азизой!

В ответ раздался взрыв хохота. Зейк собирал у них чашки и снова наполнял их кофе. Мужчины замяли разговор как могли, забыв о грубом оскорблении, нанесенном им Фрэнком, либо потому, что оно было так далеко за пределами дозволенного, что могло следовать лишь из неведения, либо же потому, что они признавали опеку Зейка над ним. Но лишь половина присутствующих могла теперь смотреть Фрэнку в лицо.

Он успокоился и теперь только слушал их, до глубины души обозлившись на самого себя. Говорить то, что думаешь, нельзя было никогда, если это хоть сколько-нибудь противоречило политической цели говорящего, а такие противоречия обычно имелись во все времена. Лучше скрывать истинное содержание своих заявлений — на этом основана дипломатия. Но он сейчас забыл об этом.

Расстроенный, он вновь отправился в экспедицию. Сны являлись ему уже не так часто. А вернувшись, перестал принимать успокоительное. Он тихо сидел в кофейных кругах или рассказывал о минералах, подземных водах и удобстве новых, усовершенствованных изыскательских марсоходов. Мужчины держались с ним осторожно и позволяли участвовать в своих разговорах лишь из уважения к Зейку, который не подавал никаких знаков — кроме того случая, когда недвусмысленно напомнил Фрэнку об одной из сторон его нынешнего положения.

Однажды ночью Зейк пригласил его на закрытый ужин с ним и его женой Назик. Та была облачена в длинное белое платье в традиционном бедуинском стиле с голубым поясом и непокрытой головой. Ее густые темные волосы были убраны назад плоским гребнем и свободно свисали к плечам. Фрэнк достаточно много читал об их традициях, чтобы знать, что все это было неправильно: женщины бедуинов Авлад Али носили черные платья и красные пояса, подчеркивавшие их непристойность, сексуальность и нравственную ущербность, покрывали головы и скрывали лица вуалью, придерживаясь некоего иерархического кодекса скромности. И все это должно было обозначать власть мужчин, так что одежда Назик вызвала бы шок у ее матери и бабушек, пусть даже она, как сейчас, ходила в них перед чужаком, которому не было до этого дела. Но если он знал достаточно, чтобы это понять, значит, это был знак.

В какой-то момент они все смеялись, и Назик встала, когда Зейк попросил принести десерт, и, не переставая смеяться, ответила ему: