Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

А пока она знает единственный вполне надежный посев — поливной, но об этом не приходится говорить за неимением оросительной системы. Ранний сев уже упущен. Выбор остался самый сиротский — либо продолжать посевную, как запланировали, либо сделать героическое усилие и закончить на недельку раньше. Она за то, чтобы посеять пораньше, без расчета на дожди: это все же надежней, а дожди, если будут, не испортят дела.

Пришел Орешков и сказал, что вернулись жеребята, которые были в отгоне.

— И как, много хромых? — спросил Лутонин, вспомнив перегон через город.

— Да, есть.

— Где они теперь?

— Тут, за околицей. Хотите взглянуть?

— Обязательно.

Неподалеку от конюшен ряд летних некрытых жердяных загонов — раскольных базов [10]. В них делают массовые переформирования конского поголовья: весной раздел табунов на косяки, осенью обратный свод косяков в табуны, таврение и отъем от маток подросшего молодняка.

Сбившись кучей, жеребята стояли в раскольном базе. С наружной стороны стояли четверо верховых табунщиков, ожидая, когда пришлют им смену.

— Здорово, ребята! — сказал, подходя, Степан Прокофьевич, оглядел их с головы до ног: обувь разбита, одежда порвана, лица в поту. — Устали?

— Есть маленько, — отозвались они.

— Скоро отпустим домок. Когда отдохнете, зайдите ко мне. — Он хотел знать все подробности перегона. Затем попросил стронуть жеребят с места.

Один из табунщиков начал насвистывать какую-то мелодию, похожую на птичью. Жеребята запрядали ушами и пошли возле изгороди, постепенно выстраиваясь гуськом.

Табунщик продолжал насвистывать. Жеребята водили хоровод: изгородь была круглая. Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков внимательно присматривались к каждому. Некоторые прихрамывали, у других были ссадины, опухоли, мутные глаза.

После трех кругов жеребят остановили.

— Дорогонько обходятся перегоны, — хмуро сказал Степан Прокофьевич. — Из табуна голов десять надо отправлять в изолятор.

— И это не все и не главное, — подхватил Орешков. — Нормально мы отнимаем от маток после десяти месяцев, а этих отняли на шестом и сразу в поход за двести верст. Пятимесячных крошек из тихих безлюдных степей сразу на большую дорогу, где машины, телеги, пешеходы, всякие крики. Знаете, сколько свалилось на них тревог, страхов, напрасной беготни! — Павел Мироныч схватился за голову, как осажденный роем ос. — Это не прошло так. Я вот простым глазом вижу, что они и ростом ниже, и телом хуже, чем полагается.

— Смеряйте их, взвесьте!

Приехал Урсанах с новой сменой табунщиков. Усталых отпустили по домам. Начали отделять больных жеребят от здоровых.

В баз вошел табунщик, раскрыл между всеми отделениями воротца и пугнул жеребят. При перебежке табун рассеялся. Один жеребенок забежал в станок. Его смерили, осмотрели, ощупали, взвесили, таким же образом пропустили через станок весь табун. Жеребята оказались мельче тех, которые не были в перегоне и зимовали при матках.

Возвращаясь от базов, Домна Борисовна и Степан Прокофьевич приостановились на мосту через речку Биже. Домна Борисовна схватилась за перила. Стоять без опоры было опасно: дувший порывами ветер мог сбросить в воду. Кивая в пыльную муть, поглотившую холмы и курганы, она сказала:

— И все-таки спасение от наших бед там. Только там, на полях. В табунах, как бы ни старались, мы ничего не сделаем.

— Вы до сих пор думаете, что я не хочу сеять, — сказал Степан Прокофьевич. — Я сгоряча бахнул. Чтобы иметь добрых коней — прежде всего их надо кормить. Хорошее коневодство требует хорошего полеводства. Это не нуждается в доказательствах. Но на авось больше не сею.

— А как же?

— Я слишком хлебороб, чтобы выбрасывать втемную двадцать тысяч пудов отборных семян. Лучше скормлю их. Там ли… — он махнул рукой в сторону полей, — здесь ли… — показал вниз, на речку, — но где-то мы должны найти выход… А такое хозяйство, как сейчас, нетерпимо. Завтра сможете поехать со мной на Опытную станцию?

— Смогу.

12

«Газик» мчался во весь мотор. Было прохладное чистое утро. Стихший за ночь ветер не успел еще разыграться и напылить. Поглядывая по сторонам, Степан Прокофьевич расспрашивал шофера Тохпана, куда идут повороты от большака, чьи земли раскинулись вокруг, что зеленеет вдали — всходы или трава.

Слева на горизонте показалась кривая зеленая полоска нового оттенка.

— А это что?

— Тополя на Опытной станции.

— Ты не проглядел поворот?

— Его нет, ездят через город.

— А прямо на тополя?

На Опытной станции до сих пор вспоминают первое появление работников конного завода. В самую сушь на главной аллее сибирских бальзамических тополей вдруг появился дряхлый, с брезентовым верхом «газик», весь зашлепанный свежей грязью. Шел он важно, медленно, как на торжественной церемонии, но вода в радиаторе почему-то клокотала, и оттуда валил пар. Дойдя до пересечения главной аллеи с другой, «газик» остановился. Из него вылезли три человека, тоже все в грязи, под стать своему экипажу.

Шофер немедленно занялся мотором, Домна Борисовна начала чистить свое пальто, Степан Прокофьевич подошел к тополю и нагнул ветку. Он разглядывал ее, нюхал, перебирал маленькие первые листья.

У этого перекрестка аллей — контора станции, столовая, колодец. Скоро вокруг Лутонина собрались любопытствующие: «Откуда взялся? Грязен, будто вечно жил в болоте».

— Скажите, куда мы заехали? — спросил Лутонин.

— В ХОСОЗ.

— Переведите на русский язык!

— Это на русском, но можно и перевести. ХОСОЗ — Хакасская Опытная станция орошаемого земледелия.

— Удачно заехали. Можно, значит, помыться.

У кого-то невольно сорвалась шутка:

— Как предпочитаете: из умывальника или прямо в арыке?

— За арык благодарю, уже наплавались.

Приезжих провели в столовую. Они умылись, счистили, насколько удалось, грязь, потом Лутонин сказал:

— Теперь давайте знакомиться. Вы, значит, ХОСОЗ, а мы из конного завода.

Управляющая делами станции направила их в сад, к старшему научному сотруднику Анатолию Семеновичу Дробину.

— Там увидите. Он очень приметный, — сказала она. — Узнаете сразу.

Домна Борисовна и Степан Прокофьевич ушли в сад. Тохпан остался чинить «ракету», как называл он свою машину.

Шли по дороге, надвое рассекавшей сад. Справа в шахматном порядке стояли яблони, слева — ряды вишен, смородины, крыжовника, малины, ежевики. Иногда встречались одинокие дубки, липы и какие-то незнакомые деревья.

Был конец апреля. Сад только что начал распускаться. Недавно выбравшиеся из почек листья еще не успели расправиться, позеленеть и были пронизаны нежной желтизной.

— Сад, настоящий сад! — твердил Степан Прокофьевич, оглядывая его и не видя ему края.

Домна Борисовна вторила:

— Замечательный. Здесь такой — даже не верится.

По саду время от времени медленно проплывал ласковый ветер, обдавая то запахом черной смородины, особенно душистой в эту пору, то ароматом бальзамических тополей.

И на дороге и по сторонам было немало всяких людей: одни окапывали яблони и кусты, другие что-то высаживали, иные с лопатами, цапками и граблями куда-то спешили.

Вот повстречалась еще группа рабочих. Среди них стоял такой крупный седой бородатый старик, что все кругом, и сами не маленькие, казались подростками. В руках у него была высокая и толстая, как посох, бугорчатая темная палка, которой он чертил на пыльной дороге и объяснял чертеж рабочим.

«Он», — решил Лутонин и сказал:

— Здравствуйте, Анатолий Семенович!

— Здравствуйте! — старик ничуть не удивился, что его узнали. — С кем имею дело? Чем могу служить?

— Покажите вашу станцию.

— Что именно? Станция большая.

— Всю. И расскажите, как это у вас тут, — Лутонин покивал головой на тополя, яблони, — как все это получилось. Расскажите с самого начала.

— Потрудись, друг, найди Ивана Титыча и скажи, чтобы взял лошадь и подъехал в сад, к дежурке, — попросил одного из рабочих Анатолий Семенович.

— Будет сделано, — и он быстро зашагал в поселок.

— Покажите от самого Адама! — еще раз попросил Лутонин.

— Можно и от Адама, наш Адам близко.

Вышли на окраину сада. Он был огражден рядами высоких тополей и кленов. За деревьями — голубовато-тусклые, с короткой щетинистой травой, будто остриженные под машинку, холмы, котловины, увалы, курганы; качаясь как пьяные, бродят пыльные вихри, саженными прыжками мчатся перекати-поле. Знакомая картина.

— Вот наш Адам, — сказал Анатолий Семенович. — Пятнадцать лет назад это же было и на месте станции.