Сын башмачника. Андерсен - Александр Трофимов

И Фенге послал принца Гамлета в далёкую Англию, к другу своему — тамошнему королю. Гамлету, как лицу королевской крови, была предоставлена весьма большая свита и два особо приближённых Фенге. У них был с собой жезл, на котором было написано, что Гамлета нужно повесить. Но Гамлет, когда опьянённые приближённые Фенге уснули, переменил надпись, теперь на жезле было написано, что король должен быть повешен, а он, Гамлет, пусть немедленно после этого вступит в брак с его дочерью. Король Англии до прибытия высокородной свиты не смог разобрать надписи и передал её многочисленным сопровождавшим Гамлета лицам. Верные слуги Фенге прочли надпись на жезле и решили судьбу короля Англии в соответствии с недвусмысленной надписью на жезле. А датский принц женился на его дочери.

Минул год, и Гамлет поспешил на родину: дух мести призывал его исполнить сыновний долг. Он прибыл как раз на свои поминки: его мать получила известие о смерти сына и глубоко скорбела о нём. Все, кто был достоин присутствовать на поминках, толпились в королевских хоромах. Гамлет явился живым — и снова сумасшедшим. Он ходил от одного гостя к другому и как раб наливал каждому из пришедших вино. Вскоре все присутствующие настолько опьянели, что замертво попадали под столы. Стены в этих хоромах были украшены коврами. Гамлет укрыл этими коврами опьяневших насмешников, укрыл всех, кто пришёл на его похороны, и поджёг любителей похорон. Погибли все. Трепетное сердце сына было вознаграждено местью. Гамлет после этого явился в ютландское собрание и рассказал о своей справедливой мести. Фенге давно не нравился ютландцам, и они избрали Гамлета своим новым королём!

Эта история не могла не захватить Андерсена. «А сколько таких случаев в истории Дании, — размышлял Андерсен, — я обязательно напишу исторический роман, обязательно напишу!» — дал он себе слово у всезнающих стен замка.

И тут же неприятная мысль о Мейслинге пронзила его. Было у гимназиста такое чувство, что он — Гамлет, а Мейслинг — Фенге. И он ощутил сладострастие гамлетовской мести и понял, что всё, что напишет он из истории, будет посвящено родной Дании.

Мейслинг поначалу был добр: видно, перемена места благотворно изменила его... И Андерсен наслаждался относительным покоем. Но чем глубже становилась душа гимназиста, тем невыносимей становились придирки директора. Его иезуитская натура, ждавшая благодарности от конференц-советника Йонаса Коллина, не позволяла ему писать в Копенгаген всё то, что он говорил в глаза приживалу-гимназисту. Он откровенно перехваливал Андерсена, понимая, что если будет ругать королевского стипендиата, то правомерен будет и встречный вопрос: что же вы за педагог, который не способен должным образом обучать? А вслед за ним подбежит и другая фраза: а достойны ли вы быть в таком случае директором гимназии?

Если бы Мейслинг хвалил его — как воспряла бы нежная натура выходца из Оденсе... Насколько лучше стал бы он учиться, если бы Мейслинг хотя бы не унижал его перед одноклассниками.

А у Андерсена всё не проходил страх, что его могут лишить стипендии, что он станет сплошным неудачником, что ничего, кроме слова «бездарность», нельзя бросить ему в глаза. Он жил в атмосфере страха, и страх сгибал его высокие плечи, калечил расцветающий розовый куст души... Разговор об Андерсене требует некоторой высокопарности, этого требует его сказочная биография...

Письма Андерсена переполнены неуверенностью в себе. Такое чувство, что он писал не чернилами, а слезами. Перечитав очередное письмо от гимназиста из Хельсингёра, Коллин был вынужден напрямую спросить у директора гимназии, что же происходит на самом деле? Ответ старого иезуита из Хельсингёра следует привести полностью, чтобы представить себе, какими же изощрёнными были его издевательства над будущей гордостью Дании, единственным писателем этой страны, авторитет которого принимает бесспорно весь мир. Вот это, если не сногсшибательное, то умосшибательное письмо:

«Г. X. Андерсен, поступивший в гимназию в Слагельсе в конце 1822 года, был определён, вследствие крайнего недостатка необходимейших знаний и несмотря да свой возраст, во второй класс. Одарённый от природы живым воображением и горячим чувствительным сердцем, он стал усваивать себе различные предметы с большим или меньшим успехом, смотря по тому, насколько они были ему симпатичны, в общем же всё-таки успевал настолько, что его вполне справедливо ежегодно переводили в старшие классы. В настоящее время он достиг уже последнего, высшего класса и только переменил, согласно желанию нижеподписавшегося, Слагельсе на Хельсингёр.

Берусь утверждать, что он вполне достоин той поддержки, которая обеспечивает ему возможность продолжать своё образование. Способности у него вообще хорошие, а в некоторых предметах даже превосходные; по прилежанию и особенно поведению, основанному на добрых сердечных свойствах его натуры, он может послужить образцом для каждого ученика. Продолжая заниматься с тем же похвальным усердием, он может надеяться поступить в университет в октябре 1828 г.

Г. X. Андерсен обладает тремя самыми желательными для каждого ученика, но крайне редко соединяющимися в одном лице качествами, а именно: способностями, прилежанием и примерным поведением. Я поэтому и не могу аттестовать его иначе, как вполне достойного всякой поддержки, которая бы обеспечила ему возможность продолжать раз начатое ученье, тем более, что и годы его уже не позволяют ему свернуть теперь на иной путь. Не только его честность, но также усердие и несомненные дарования служат залогом, что делаемое ему добро не пропадёт даром.

Хельсингёр, 18 июля 1826 г.

С. Мейслинг»

Что должен был подумать высокий государственный чиновник, получив столь хвалебный отзыв, составленный по всем правилам знания человеческой психологии, заглядывающий в будущее и с благодарностью к себе анализирующий настоящее? Великолепный бюрократ, жуткий охранник юных душ вверенных государством гимназистов. Но письмо конференц-советника не могло не настроить Мейслинга против Андерсена ещё больше. Он возненавидел его: получается, что тот обращается в Копенгаген через его голову и даже жалуется на него — а именно так понял письмо Мейслинг. «Поэтишко, ничтожный рифмоплёт!» — думал он, глядя в маленькие глаза гимназиста, смевшего иметь высокопоставленные знакомства в столице, позволяющего себе печататься в копенгагенском издании. «Сколько же он разослал писем другим людям?» — недоумевал Мейслинг и тут же успокаивал себя: не богат гимназист для трат на марки. И тут же покрывался холодным потом: марки ему могли присылать вместе с письмами из Копенгагена! Хотелось взять гадкого гимназиста за ухо и оторвать огромную достопримечательность обезьяньего лица маленького тщеславца.