Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

 — Что ж ты не взорвал ее, как обещался?

И Эль-Негро опять заплакал.

Роза шла по дороге, пока не дошла до лачуги дядюшки Тио. Старик сидел у входа, положив голову на стол, он был пьян, и она вытащила из-под стола кувалду и заспешила по дороге, проворно переступая по булыжинам, волоча за собой тяжелую кувалду.

Она остановилась у замурованного прохода. Новая кладка проступала в стене бледным неровным пятном. Сперва Розе почудилось: это дама, разодетая для поездки в церковь или на прогулку. Потом — это жокей гонит лошадь на финише. Она осторожно перебрала пальцами по стеклам, как по клавишам пианино, точно собиралась заиграть. Потом обеими руками взметнула над головой кувалду и грохнула об стену. Мелкие осколки стекла так и брызнули во все стороны, словно стая мальков в темной воде. Зажмурившись, Роза ударила еще раз. Она била по острым краям стекол, дробила их в мелкий песок. Она их крушила, как Эль-Негро крушил вчера тесто, и это давалось ей так же легко. Заслышав шум, обитатели Риодоро подходили к окнам, но никто не осмелился выйти посмотреть, что же там творится. Им видны были только взмахи кувалдой и блестки летящих осколков. А Роза не унималась. Покончив со стеклами, принялась за камни. Она видела, что из окон на нее смотрят чьи-то мрачные лица, но не узнавала их. Вышибла один камень, другой. И наконец пробила дыру, в которую мог бы пролезть ребенок. И успокоилась. Эль-Негро закончит. Она теперь знает, чего хочет, он теперь на месте, он это для нее сделает. Она с ним справилась, как справилась со стеной.

Роза устала, она медленно поднималась в гору, волоча кувалду, а та подскакивала на камнях мостовой. И вдруг она замерла, услышав какой-то посторонний шум. За ней гонятся, мелькнуло в голове, сейчас нападут, она всегда боялась, что ее подкараулят и нападут из-за угла. Наверно, кто-то пролез в дыру, которую она проломила в стене. Оглянулась — никого. Пошла дальше, и опять послышались те же звуки — ну да, ее преследуют! Роза обернулась, стиснула кувалду — сейчас она им задаст, кто бы там ни был, — и увидела, что следом за нею по темной дороге деловито семенит Петуния. Из своих красивых окон жители Риодоро глядели на свинью. Говорят, свиньи умны, а эта, как видно, узнала то ли кувалду, то ли Розу и догнала ее, и остаток пути в гору они прошли вместе.

Дэнни Сантьяго

Личность

Я — Чато, Чато де Шемрок, из восточного пригорода Лос-Анджелеса, и мне хочется вам сказать, что сегодня большой день в моей жизни. Сегодня я бросил школу и пошел в писатели. Я пишу на оградах, домах — на всем, что подвернется. Пишу свое имя, но совсем не то, что досталось мне от отца. Ничего не желаю от него брать! Я пишу «Чато», то есть «Кошачья морда», потому что у меня, как у кошки, приплюснутый нос. Слово мексиканское, но я и есть мексиканец и не стыжусь этого. Язык мой мне тоже нравится. Куда лучше английского, когда хочешь высказать, что на душе. Но лучше всего — немецкий. Здорово звучит! Когда-нибудь обязательно его выучу.

После «Чато» я пишу «де Шемрок». Так зовется улица, где мы живем, и заодно наша компания, да только сейчас никого из ребят не осталось. Горилла сел, Черныш подался во флот — любит плавать, остальные переехали кто куда вместе с родителями. У меня сохранился только наш арсенал. Он зарыт под курятником, и я его иногда выкапываю от нечего делать. Тут велосипедные цепи, кастеты, дубинки и даже два самодельных пистолета — стреляют настоящими пулями, правда не очень точно. Прежде к нам никто не смел сунуться. А теперь я остался один.

Так вот, день начался как всегда. Вода в туалете ревет, что твой гоночный автомобиль. Отец кашляет, сплевывает раз двадцать и орет, что, мол, уже полседьмого. А я ему ору, что бросаю школу. У меня всегда так: раз — и решил.

 — Что, уже не хочешь идти в адвокаты, чтобы защищать мексиканский народ? — спрашивает он по-испански. Считает себя шибко остроумным. Ладно, в следующий раз ни слова не услышит о моих планах.

 — И в доктора тоже не хочешь? — не унимается он. — Ногу мне задаром не отхватишь?

 — Ты есть дурак, — отвечаю я вполголоса по-немецки.

 — А как ты меня прокормишь, когда я брошу работать? Женишься на богатой старухе, у которой свой бильярдный зал?

 — Я вообще отваливаю отсюда! Больше ты меня не увидишь! — заорал я.

Но он уже был на кухне, возился со своим кофе. Хоть сдохни, все равно тебя всерьез не примут. В общем, я лежал и ждал, пока отец уйдет на работу. А когда снова проснулся, было около двенадцати. Последнее время могу спать сколько угодно. Я встал, надел чистые джинсы, куртку и аккуратно причесался — у меня уже было предчувствие, что этот день станет особенным.

Завтрака пришлось дожидаться — ребенка опять тошнило, и он все заблевал молоком. В нашем доме постоянно гадит какой-нибудь ребенок. Когда они родятся, все приходят и долдонят: «Que[44] хорошенький!» И ни слова о пакостях, которые эти детишки вытворяют, или о том пакостном способе, которым их делают. Иногда мать меня просит, чтобы я с каким-нибудь из них понянькался. Только он всегда орет — может, оттого, что я не прочь сдавить его посильней, если никто не видит.

Наконец мать подала на стол, и хоть нос затыкай — так противно она воняет детьми. И смотреть на нее тошно — ноги сплошь во вспухших синих венах. Я ждал, что она разорется, почему это я не в школе, но, похоже, она забыла, и я смотался.

Мне всегда хочется выть, когда я выхожу из дому и вижу, во что превратили нашу Шемрок-стрит. А какая была улица! С домишками по обеим сторонам. Может, их и не мешало кое-где подкрасить, да все равно приятно было смотреть. Но потом железнодорожная компания скупила всю землю вокруг, только мой отец заупрямился, не захотел продавать участок. И вот они заявились сюда с бульдозерами и кранами. Когда дома сносили, мне казалось, что я слышу, как они кричат. Теперь Шемрок-стрит — подъезд к туннелю. И вся завалена кучами цемента. А домишки Пелона и Черныша — просто груды старых досок, которые тоже скоро увезут. Дай бог, чтобы с вашей улицей такого не случилось.

Сначала я остановился у ворот, и там опять стоял знак — большое «S», оплетающее крест, как змея, и кругом него лучи. Каждый знает, что это знак ребят с улицы Сиерра. Я его, понятно, стер, но вечером он снова появится. Прежде им бы не посметь прийти на нашу улицу, да без своих друзей ты никто. А в один прекрасный день они меня подстерегут — и это будет концом Чато де Шемрока.

Словно привидение, я поплелся к Главной улице. И чтобы самому себе доказать, что я еще жив, написал в углу на ограде свое имя. Обычно на улицах все расписываются как-то неряшливо. Не то что я. По-моему, делать так делать. Как говорила моя учительница в пятом класса — если знаешь, что люди увидят твою работу, ты должен сделать ее хорошо. Ее звали миссис Кали, и для белой она была, в общем, ничего. Другие учителя — настоящие полицейские, а миссис Кали один раз отвезла меня домой, когда меня собирались отделать. Кажется, она даже хотела меня усыновить, хоть никогда про это не говорила. Я ей многим обязан, особенно почерком. Его надо видеть, мой почерк, — плавный, округлый, гибкий, словно блондинка в бикини. Все его хвалят. Правда, однажды меня по ошибке зацапали, и там один доктор, когда увидел мой почерк, сказал, что со мной что-то не так, — выдавил из себя какое-то длинное ученое слово. Да только он сам был чокнутый, потому что я попросил его показать мне, как надо писать, и он нацарапал что-то вроде ограды из колючей проволоки с воробьями на столбах. Невозможно было читать.

Так вот, я красиво и аккуратно расписался в том углу, а потом подумал — может, подыскать себе работенку? Но только мне больше хотелось писать. Я зашел в магазин, разжился парой коробок фломастеров, мелками и потопал по Главной улице, всюду расписываясь. Сначала я хотел добавить к своему имени еще что-нибудь. Ну, скажем, «Чато — парень не промах» или «Чато разыскивает полиция». В таком духе. Но не стал — пусть гадают, кто я такой. Потом я завернул на игровую площадку. Тут всегда была наша территория, но теперь она, само собой, перешла к «Сиерра». Ну я и оставил им назло автографы на теннисном корте, на гимнастическом зале и на бассейне. «Чато де Шемрок» — в восьми цветах. Кое-где я писал только мелом — им лучше всего писать по кирпичу или цементу. Но на чем-нибудь гладком лучше фломастером — по штукатурке или по кафельной стенке в женской раздевалке. В раздевалке я пририсовал еще картинку, думаю, девочкам будет интересно, а рядом — номер телефона. Готов спорить, не одна станет названивать, но только этот номер не мой. Во-первых, у нас дома нет телефона, а во-вторых, домой я, скорей всего, больше не вернусь.

Когда на площадке всюду уже сияло мое имя, я решил топать дальше, и вдруг меня осенило. Вы, само собой, знаете, что если на чем-нибудь стоит ваше имя, то вещь ваша. Ну, там, на учебниках или на кедах. Я и подумал: вот это да! И расписался на универмаге, на винном магазине Морри и на пивнушке Зокало. И вот шлепаю себе по Бродвею и богатею. Стал владельцем парикмахерской, мебельного склада, агентства «Плимут». И пожарную станцию прихватил — для смеха, и телефонную компанию, чтобы звонить девчонкам бесплатно. Перед похоронной фирмой Вебстера и Гарсии я остановился, дом большой, с белыми колоннами. Сначала подумал: может, не стоит — дурная примета все-таки. Но потом сказал себе: «Черт с ним, все когда-нибудь помрем!» И поставил свою подпись. Теперь я могу чем угодно объедаться, стильно жить, развлекаться, сколько душе угодно, а потом прощальный поцелуй — и устрою себе бесплатно шикарные похороны.