Белая змея - Танит Ли

— И все это как раз к моему приходу домой! От тебя у меня одни неприятности, закорская шлюха! — вещал Эруд, меряя покои резкими шагами.

Ночь после грозы была тяжкой и благоухающей, бесконечной, с прохладными звездами. Носилки жреца прибыли через два часа после полуночи. Он не так промок, как носильщики, но был недоволен, считая, что ему выказывают недостаточно уважения. Чем больше увеличивалась его духовная значимость, тем больше он ценил себя и считал, что другие завидуют ему.

Облачение, в которое было завернуто его толстое тело, ослепляло богатством. Знак Почитателя на его груди — оплечье, на котором две золотые фигурки поклонялись диску из агата и топаза — дергался и звякал в такт его раздражению. Его гладкое тело и даже роскошные волосы источали резкий запах благовоний.

Должно быть, сам писец оставил Эруду послание, ожидавшее его на крыльце храма. В нем уведомлялось о покупке и освобождении галерного раба в честь праздника Ках.

Уже почти уснувший, Эруд мгновенно очнулся. Он пошел прямо к ней, этой легкомысленной закорской негоднице, проклятию его дома, и обнаружил ее сидящей в кресле. Эбеновая кожа сияла из-под шелковой накидки, грива черных волос рассыпалась по плечам. Но ее очарование лишь разозлило его еще сильнее.

Пандав выдержала очередную вспышку раздражения. Она привыкла к ним и знала, как лучше всего вести себя. Обаяние, скромный наклон головы и полуприкрытые глаза, руки с кротостью повернуты ладонями вверх, словно для того, чтобы смягчить град упреков. На самом деле Эруд бил ее крайне редко, и никогда — до полусмерти. Только однажды, в горах, он вознамерился сделать это, и то не с ней.

Он и сейчас не сможет ударить ее. И никогда не догадается о правде. Она в руке Ках, хотя он, жрец Ках, пока не понимает этого.

Его выговор иссяк. Затем он взревел, приказывая подать вина, и она принесла его, кроткая, как голубка.

— Что ты скажешь, женщина? Это ложь?

— Нет, мой господин, — она называла его по имени только тогда, когда он бывал трезв, разумен и доволен. Но она предвидела, что в ближайшее время ей не так часто представится возможность звать его Эрудом.

— Не ложь? Изволь объясниться.

Пандав упала на колени и легко, точно лист, положила руку на подъем его ступни. Прикосновение возбудило его. Она уже давно обнаружила, что эта часть ноги у него особо чувствительна.

— Женщина в Иске не может ничем владеть, мой господин. Но я положила все свои украшения вот туда, на столик под лампой. Эти украшения — твой дар мне, но если ты возьмешь их назад, они покроют стоимость ланнского раба.

— Ты еще не сказала, зачем это сделала, — презрительно проворчал он.

— Это приношение Ках.

— Освобождение рабов — мужское дело…

— Оно было сделано от твоего имени, мой господин. Город будет завидовать твоему богатству и поразится широте этого жеста. Это то, что сделал бы ты сам, будь ты здесь…

— Сделал бы я? Ах ты, закорская…

Она рискнула прервать его:

— Потому что я отчаялась, а ты всегда был снисходителен ко мне.

Его мрачное лицо повернулось к ней. Так или иначе она завладела его вниманием. Пока ей это удавалось, и возможно, будет удаваться еще сколько-то лет. Не через желание, так через любопытство.

— Когда ты проник в меня, я дала обет, что подарю тебе сына, — промолвила она. — Но я разочаровала тебя.

Внезапно его черты смягчились. Теис была его талисманом.

— Ках дает то, что дает. Теис — женщина, но я люблю этого ребенка. Она принесла свет в мой дом.

— Я молилась богине, чтобы она дала мне сына. Но ты же знаешь, у меня не получалось зачать.

— Я думал, что тебе это нравится, — прервал он ее с неприкрытой язвительностью, как делал иногда.

Теперь Пандав подняла глаза.

— Я желаю только радости для тебя и хочу сдержать свое обещание, — с этими словами она поднялась грациозным движением танцовщицы, пусть даже не пребывающей более в танце, и наклонилась, заглядывая ему в лицо. — Этот человек стал моим приношением Ках в обмен на плодовитость.

Эруд воззрился на нее. На его лице смешались усталость и волнение. Священные напитки, скачущие смуглые груди храмовых девиц… все воспоминания дня заканчивались одним, приводя его к этому отродью леопарда, женщине-ночи. Он опустил руки ей на талию, тонкую и скользкую, как промасленная веревка, провел по ее бокам, по упругим ягодицам под волной волос — шелку под шелком.

— И ты думаешь, Пандав, что она услышала тебя? — в конце концов он научился правильно выговаривать ее имя.

Она положила ладони ему на грудь. С внезапной смущающей болью она осознала, что ланнец для нее — ничто, и прошлое ушло совсем. И этот мужчина, которого она все еще могла убить одним ударом, этот ограниченный и вспыльчивый человек, преисполненный самодовольства и стремительно полнеющий, этот жрец пророс в ее душе, как семя, которое превратится в ребенка, проросло в ее чреве.

— Если она услышала, то он с тобой, — ответила она.

Пока он приступал к делу со всей искусностью и тщанием, которым Пандав сама научила его, она внезапно подумала: «Может быть, еще одна девочка». Но откуда-то она знала, что этого не случится.

Позже, завтра, когда он как следует отдохнет, надо будет поговорить с ним о няньке. Весь дом обсуждал это происшествие, и будет сложно удержать его от расправы. Но нянька, проспавшая миг, когда Теис свалилась в бассейн, слишком стара, чтобы ее выгнать, и слишком полезна, чтобы забить ее до смерти. Они хотели вернуться, ее дети, не рожденный и очень маленький, и вступили в заговор ради этого. Они быстро поняли, что мир — плохое место. И пока не поблекнут их воспоминания о том, лучшем месте, откуда они пришли, их надо охранять. Пандав приняла на себя эту обязанность. Ках уверила ее в том, что она должна принять ее.

Эруд напрягался над ней, сдерживаясь, чтобы и она достигла удовлетворения. Усвоив эту его манеру, она выгнулась под ним и издала два долгих крика из самой глубины естества, так же, как раньше кричала в ответ ланнцу. Очень хорошо, что она смогла так закричать для Эруда. Он станет отцом этого ребенка, дара Ках.

Со стоном он выплеснул содержимое своих чресел, и Пандав поддержала его руками.

На третьем месяце беременности, по обычаю, Пандав прибыла в носилках на Женский двор храма, чтобы вознести благодарность.

Материнский храм в столице высился на белоснежном возвышении с лестницей из красного обсидиана. Колонны храма были выкрашены в багряный и черный цвет, а карниз позолочен. От этого дома Ках не пахло гниющей требухой — только свежей смолой и вином из подношений верующих.

В Женский двор вела маленькая дверь, да и сам дворик был невелик. К богине дозволялось приближаться лишь женщинам из зажиточного сословия, и здесь редко собиралось много молящихся. Пандав передала деньги привратнице и прошла внутрь.