Первородный грех. Книга первая - Мариус Габриэль

Националист, перевалившись на живот, в ужасе пытался отползти подальше от Мануеля, который в бешенстве шарил по карманам в поисках патронов.

– Ради Бога, – зарычал он на молча стоявших ополченцев, – да пристрелите же кто-нибудь эту сволочь!

Никто не двигался. На их серых лицах отражалось смятение. Палить в темноте по наступающему противнику было одно дело, а это – совсем другое.

Так ничего и не найдя в карманах, Мануель догнал ползущего человека и изо всех сил пнул его в раненый бок. Несчастный даже не вскрикнул, а лишь скорчился в невероятных мучениях на сырой земле. С пылающим ненавистью лицом Мануель снова пнул извивающегося националиста в то же самое место с такой чудовищной силой, что тот подскочил над землей. Потом еще раз, и еще…

Наконец истерзанный человек издал какой-то похожий на хриплое бульканье звук, и из его открытого рта хлынула кровь.

Со всех сторон послышался ропот возмущенных, протестующих, умоляющих голосов. Мерседес вспомнила про пистолет, который был у нее в руке. Ничего не чувствуя, словно в глубоком трансе, она выступила вперед. Вокруг воцарилась звенящая тишина.

Зная, что промахнется, если будет стрелять издалека, Мерседес приблизилась к раненому и приставила дуло пистолета к его виску. С оглушительным грохотом пистолет подпрыгнул у нее в руке, и голова националиста, дернувшись, безвольно свесилась набок. Едкий запах сгоревшего пороха ударил ей в ноздри. Тело вражеского солдата чуть подрагивало. Она отвернулась, даже не взглянув, что стало с его головой. Всякие эмоции покинули ее, мозг, казалось, отказывался работать. Влажная земля жадно впитывала растекающуюся на ней кровь.

Ошеломленные ее поступком, собравшиеся уставились на Мерседес широко раскрытыми глазами.

– Молодчина! – похлопывая ее по плечу, похвалил Мануель. Он взял из ее руки пистолет, поставил его на предохранитель и вложил в висевшую у нее на боку кобуру, затем, обняв за плечи, повел обратно к окопам. От слабости у нее заплетались ноги. Следом за ними молча шли остальные.

Тупо уставясь в землю, она спрашивала себя, почему она убила этого человека – из жалости или мстя за Хосе Марию, и вообще, имело ли это какое-нибудь значение. Пожалуй, имело, но очень небольшое. А вот что действительно беспокоило, так это холод, который она ощущала в душе.

Мерседес почувствовала, что в каком-то смысле и она тоже сегодня умерла и ничто в ее жизни уже не будет таким, как прежде.

В тот вечер к ним на позицию прибыл грузовик, в котором сидела одетая во все черное женщина лет сорока.

Приехавшей оказалась Долорес Ибаррури,[40] Пасионария[41] собственной персоной.

Выглядела она старше, чем на фотографиях в газетах, черные волосы были стянуты на затылке в тугой узел, под глазами – темные круги. Лицо серьезное, хмурое. Но, когда она забралась в кузов и, стоя у заднего борта, обратилась к ним с речью, ее голос зазвучал мощно и звонко, а в глазах вспыхнули искры.

– Я приехала к вам как женщина со специальным посланием к женщинам-фронтовичкам. Вы проявили чудеса героизма. И родина вас никогда не забудет. Когда мы победим в этой войне и в нашей стране воцарится мир, ваши имена будут золотыми буквами вписаны в учебники истории. Но я здесь, чтобы сообщить вам, что для вас пришло время возвращаться домой.

По толпе собравшихся прокатился изумленный ропот. Мерседес почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Едва слыша, о чем говорит Ибаррури, она подняла глаза к холодному голубому небу. Ее охватило ощущение нереальности всего происходящего, будто она не имела к этому никакого отношения. Война, смерть – все казалось ей каким-то чуждым.

О судьбе Хосе Марии так ничего известно и не было. Но она чувствовала, что он жив. Он просто не мог умереть. Это невозможно.

Между тем Пасионария рассказывала им о великом сражении при Гвадалахаре, которое, по ее словам, изменило весь ход войны. Теперь победа республиканцев стала неизбежной. Народ был на пороге своего торжества над силами фашизма и реваншизма. И поэтому, заявила она, республиканцы имеют возможность пересмотреть свою политику в отношении воюющих в рядах ополченцев женщин и отозвать их из районов ведения боевых действий.

– С этого момента ваше место в тылу. Там вы сможете принести больше пользы нашему делу, чем здесь. – Ее голос звенел, перекрывая вой холодного ветра. – Возвращайтесь в Барселону. Возвращайтесь в Таррагону и Сарагосу. Возвращайтесь на свои заводы и фабрики. В свои больницы. В свои дома. А сейчас собирайтесь. Грузовики приедут за вами завтра утром.

Она спрыгнула на землю. Многие женщины не скрывали слез радости от того, что покидают фронт.

Мерседес стояла и молча сжимала винтовку. Неужели ради этого стоило столько страдать, столько надеяться? Ради того чтобы быть отозванной с фронта?

Она вспомнила лежащую в грязи мертвую Федерику. Вспомнила Хосе Марию и несчастного националиста, у которого она сегодня утром собственноручно отняла жизнь. Именем Республики она убила человека. Беспомощного, раненого человека, пытавшегося молиться Богу.

В последние минуты ее пребывания на фронте они сделали из нее убийцу. И теперь отсылают домой…

Пасионарию повели показывать передовые укрепления обороны. Противник, должно быть, прознавший о ее визите, вел постоянный огонь, и осмотр прошел второпях под аккомпанемент свистящих пуль. Затем она уехала, и женщины стали собирать свои пожитки. Мужчины хмуро наблюдали за ними, некоторые были крайне недовольны, особенно те, кому удалось обзавестись подружкой.

– Хватит глазеть! – прикрикнул на них Мануель. – Это самое лучшее, что случилось за последний год. Нельзя воевать с висящими на шее бабами и детьми. Нам некогда следить еще и за ними. А как только они отправятся по домам, мы наконец сможем нормально драться.

Мерседес раздобыла велосипед и по изрытой колеями дороге поехала в Гранадос навестить Хосе Марию.

После последних боев в госпитале царил невероятный хаос. В городе продолжали рваться снаряды и все вокруг было затянуто густой пеленой черного дыма.

В забитом машинами дворе госпиталя туда-сюда бегали санитары. В дальнем конце скромно стояли старинные катафалки на конной тяге. Ожидавшие эвакуации в Барселону раненые лежали везде – в палатах, на полу в коридорах и даже на улице, прямо под открытым небом. Докторов и медсестер тоже было гораздо больше, чем когда здесь лечилась Мерседес.

Несколько медсестер, к которым она обратилась с вопросом, где можно найти Хосе Марию, даже не потрудились ответить. Наконец ей встретилась молоденькая санитарка с красными от слез глазами.