Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого - Борис Илизаров

Если кто и видел это письмо, кроме Сталина, то это могли быть только экономка К. П. Тиль, первой вошедшая в спальню Надежды, и няня, помогавшая экономке переносить тело с пола на кровать и приводить его в порядок. Затем в спальне появилось слишком много свидетелей, чтобы при них можно было посметь читать какие бы то ни было послания.

Через четыре года после самоубийства Аллилуевой, в 1936 году, была издана книга «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1910»[440]. Странный интерес проявил генсек к этому дневнику.

Это был самый тяжелый для супругов Толстых год, в течение которого Лев Николаевич особенно отдалился от жены и семьи, а затем покинул их, чтобы умереть. В предисловии, написанном сыном, С. Л. Толстым, он вспоминал, что во второй половине 1910 года отношения между супругами осложнились. Причин было много, но некоторые стали определяющими: ревность матери к секретарю Толстого В. Г. Черткову и патологические черты ее характера. «Моя мать была склонна к истерии, – вспоминал С. Л. Толстой, – а с годами она все больше утрачивала свое душевное равновесие; надо предполагать, что этому способствовал и разлад ее с отцом… не проходило дня, когда она не жаловалась бы в своих разговорах и дневниках на бессонницу, невралгические боли в разных частях тела, усталость, раздражение и т. п… а временами она теряла самообладание, так что в некоторых словах и поступках ее нельзя было признать вменяемой»[441].

Сталин прочитал и предисловие, и дневник, наполненный стенаниями мятущейся, истеричной, но вменяемой души. Однако пометы оставил только на той части дневника, где была помещена «Предсмертная записка» и следующие за ней поденные записи. Софья Андреевна, мучимая ревностью и одиночеством, всерьез задумалась о самоубийстве и поэтому изложила на письме мотивы и способы осуществления задуманного. «Перед моим воображением проходили все способы самоубийства, – пишет она в “Предсмертной записке”, – лучше всего казалось потонуть в волнах моря; не нравилось мне самоубийство на рельсах под вагонами, хотя думала я ехать в Столбовую и там лечь под поезд… думала ехать в Тулу, просить у губернатора разрешения купить пистолет… и застрелиться прямо в висок…»

«Надо написать мужу, недавно ездившему с Чертковым осматривать лечебницу для сумасшедших женщин, что хорошо ли он изучил эту лечебницу, так как Чертков, вероятно, найдет удобным меня туда поместить… Но нет, я не дамся, у меня есть опий…»

«Я боюсь его (мужа. – Б. И.); боюсь его злых глаз, устремленных на меня за нарушение его радостей; этих глаз, которые теперь всегда смотрят на меня враждебно, а когда-то смотрели безумно страстно…»[442]

Софья Андреевна не покончила с собой ни одним из возможных способов. Но интересен сам ход рассуждений кандидатки на самоубийство и предпочтение, отданное пистолету. Не случайно в следующем за «Предсмертной запиской» тексте Сталин синим карандашом жирно отчеркнул:

«Люди! обожающие Льва Николаевича, дети! знайте все, что он меня убил, убил духовно и убьет телесно: что в нем огромный ум, громадный талант, большая впечатлительность, но нет сердца. В молодости еще сильнее в нем была эта чувствительность, впечатлительность, а главное страстность; но все это притупилось. И убитая духовно, бог даст умру и телесно. Дай-то господи! Оглянись на терзающие мое сердце страдания!»[443]

В тексте, отмеченном Сталиным двойными жирными синими линиями, Софья Андреевна бросает упрек, который, возможно, показался ему знакомым или по предсмертной записке Надежды, или по тем словам, которые она бросала ему в последние дни. Их смысл был выражен фразами: «Он меня убил, убил духовно и убьет телесно», «В нем огромный ум, громадный талант, большая впечатлительность, но нет сердца». Как самый близкий к генсеку человек, Надежда Аллилуева первой почуяла в нем перемену задолго до рокового дня. Она так же, как и в первые дни знакомства, все еще видела в нем ум, громадную впечатлительность, страстность, но у него исчезло «сердце», то есть умерла душа. Видимо, нечто похожее было в предсмертной записке Аллилуевой, или Сталину почудилось, что она перед самоубийством могла рассуждать так же, как Софья Андреевна. Вот еще фрагменты дневника, отмеченные карандашом вождя:

«А мне надо подняться духом, понять, что перед смертью и вечностью так не важны интриги Черткова и мелкая работа Льва Николаевича унизить и убить меня.

Да, если есть бог, ты видишь, господи, мою ненавидящую ложь душу, и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!»

Возможно, именно здесь ключ – муж ведет «мелкую работу» с тем, чтобы «унизить и убить» жену. Измена супруга воспринимается как акт унижения и как стремление избавиться от нее, нелюбимой.

Сталин отметил:

«Опять было объяснение, и опять мучительные страдания. Нет, так невозможно, надо покончить с собой»[444].

Так писала Софья Андреевна Толстая в дневнике, в котором Сталин искал ответы на вопросы, которые он задавал тени своей несчастной супруги. Но, судя по всему, окончательного ответа он так и не услышал.

«Еврейский» след в биографии вождя

Очень скоро после самоубийства Надежды Аллилуевой за рубежом поползли слухи, что Сталин снова, но тайно женился. Эти слухи проникли на страницы печати, главным образом эмигрантской. Как о вполне достоверном факте, об этом пишет и Александр Бармин, добавив, что женился Сталин на сестре Кагановича[445].

Осведомлена была об этих слухах и Светлана Аллилуева. «Нет ничего более неправдоподобного, – писала она в эмиграции, – чем распространенная на Западе версия о “третьей жене Сталина” – мифической Розе Каганович. Не говоря уже о том, что в семье Кагановича я никогда не встречала никакой “Розы”, предположение, что отца могла увлечь интеллигентная женщина-еврейка (по этой версии – врач), говорит только о полном незнании натуры отца. Для него увлечение подобного рода было просто исключено… Он не проявлял симпатий к агрессивным дамам, делавшим попытки заинтересовать его»[446].

Память о матери, откровенно идеализированной дочерью, всю жизнь тяжело переживавшей ее самоубийство, не позволяет ей допустить мысль о возможной, третьей женитьбе отца. Конечно, она допускала, что и после смерти матери у него могли быть женщины и даже постоянные любовницы, но только не «законная» жена. О Валентине Истоминой, появившейся вскоре после смерти матери, она без малейшего признака ревности вспоминает: «Появились новые лица, в том числе и молоденькая курносая Валечка, рот которой целый день не закрывался от веселого, звонкого смеха. Поработав в Зубалове года три, она была переведена на дачу отца в Кунцево и оставалась там до его смерти, став позже экономкой (или, как было принято говорить, “сестрой-хозяйкой”)»[447].