Ядро ореха - Гариф Ахунов

— Ты, скажем, Нефуш, с разинутым ртом не носись, пташек по деревьям не считай. А не то, гляди — проворонишь свою соловушку. Отхватит ее какой-либо чужанин, тогда спуску от нас не жди. Ты помни хорошенько, бригада наша ударная, и, как наша работа хорошая, так и... ну и того... Чтобы, значит, и крылья души были крепкие, чтоб их нельзя было сломить! Вот тебе надо было встретить ее на машине да прямо с парохода и везти самому, вот тогда, понимаешь, был бы ты настоящий джигит. Слушай, а ты написал ей хоть о том, что ты теперь самую хорошую специальность разучил — шофер?!

Краснеет Нефуш, что-то бормочет.

— Нет, ты правду говори, написал ей или нет? — нажимают на него ребята. Особенно Исангул старается и не смеется при этом, даже не улыбнется, серьезно так наступает:

— Ты, друг, к этому делу относись с большой ответственностью, понял? Стройка полна голодного воронья, которое так и пялит глаза по сторонам, чего бы хапнуть. Сморгнуть не успеешь, как такой оголодавший ворон сопрет нашу сестричку-учительницу, а твою будущую жену. Так что ты, друг мой, заруби на своем носу и имей в виду: не зевать!

— Истинно так! — дружно подхватывают ребята.

А Нефушу приятно, рот у него за ушами пропал. Сидит он, слушает с удивительным добродушием и спокойствием колкие подчас смешки друзей, не обижается ничуть. Наконец не выдерживает и простодушно раскрывает перед ними кипящие в сердце чувства, не боясь водопада новых насмешек.

— Так ведь я и привез ее со станции на своей машине...

— Иди ты?!

— Когда?

— Зульхи[44] письмо мне написала. Мотылек ты мой, дескать, летошный, пташка ты моя певучая, соловушка мой ненаглядный, ты, дескать, Нефуш Фахриев, кукушкин птенчик, в чужом гнезде выросший, не забыл ли ты, ветрогон, про свою учебу? Если же ты, она мне пишет, позабыл да позабросил книжки и тетрадки, остался если вдруг темным, неграмотным, как осиновый пень, в таком случае я, учительница твоя Зульхабира, и вовсе перестану думать, что живет на белом свете Нефуш — Певчая Пташка, да вычеркну это имя из молодого своего сердца. Видите, в каком таком направлении раскатились теперь мои дела!

— Ну, а ты?

— Чего — я? Я думаю, то есть говорю я, ты постой, говорю, Зульхабира-туташ, а что же ты, говорю, скажешь, если я, пока ты сама училась тама в Москве, не только яналиф[45] вызубрил, но даже русский теперь назубок знаю. Так выучил, что и любой русский заслушается, рот разинет, а? И как начал, я тебе скажу, как начал, засучив рукава...

— Ты что-то очень уж издаля начал, сынок, может стать, теперь я тебе скажу, подойдешь все-таки ближе к делу, а? — сказал Ардуанов, поглаживая усы широкой ладонью.

— А чего, Мирсаит-абзый, отец родной, если захотеть, можно, конечно, и поближе. Ну, вы сами пирикрасно знаете: она, Зульхи, еще уезжала — видела, что я на машине учусь, но, как говаривает Бахтияр-абзый, не окончательно до конца верила: получится из меня что-нибудь нужное али нет?

— Ишо бы, она, чай, знала, что ты ни черта лысого не могешь, способностев нету!

— Пиричем тут «способностев»? Если уж на то пошло, кто промеж нас всех первее буквы выучил? Кто первее писать обучился? Кто первее костюм купил? Вот то-то и оно! Кто смело сел на машину — автомобиль «Пирс», который аж из самой мериканской страны прибыл? Болтаете, так говорите то, чего знаете, а не смыслите, тогда развесьте уши да слушайте получше!

— Ну так как встретил ты ее? — остановил Мирсаит-абзый не на шутку разошедшегося Нефуша.

— Да я же давно об этом хочу рассказать — только мне не дают, вот черти! Ну и черствый же народ — эти бетонщики, аллах свидетель, у них, видать, что фундаменты, что души — одинаково закаменели. Слова не дают сказать! Ну вот: встретил я ее. А было так. Пошел к Крутанову, мол, машина нужна. Нет, не дает. Машину не дает и самого не отпускает. Что это, мол, за такие еще чудеса в рабочее, панимаешь, время, ушел — пришел, работу оставил, технику от производства умыкнул, и пошло, и поехало...

— А ты чего?

— Ну, я ему говорю, так ведь, говорю, ипташ-товарищ начальник, сама Зульхабира, соловушка моя, приезжает, так ведь, говорю, я ее, может, первый раз за всю свою жизнь встречаю...

— А Крутанов чего?

— Ну, Крутанов разошелся пуще прежнего. Ах, тебе девушек встречать? Как не стыдно?! Создавать в производстве прорыв, среди бела дня лишать производство последних транспортных средств... Как не стыдно! А еще, мол, комсомолец...

— А ты чего?

— Я чего? Я стою, конечно: рот раскрыл, глаза зажмурил... Он в меня, значит, словами все обидными кидает, как гравием, по башке колотит, — ух! Но я слушаю, а сам про себя хитрую думку думаю: нет, говорю я себе, ты, ипташ-товарищ начальник, цельный день не выдюжишь обручи-то на меня насаживать — когда ни то выдохнешься, а я человек шибко терпеливый, вот закроешься ты, из сил выбившись, тут я свое и заталдычу: начальничек, мол, мотылечек, и так далее и тому подобное. За всю мою интересную жизнь впервой получилось, что любимая моя же ласточка прилетает издалека — из Москвы, вот и надо мне теперь машину: расколотись — но достань... А в другой раз силой будете навязывать — так не возьму ведь...

— Сдался, што ль?

— Сдался. Но! Не по своей воле. Хан пришел, партийный секретарь. Видать, услыхал, что мы битый час в кабинете скандалим, зашел и говорит:,товарищ, грит, Крутанов, недаром тебе такую крутую фамилию дали, я, грит, слушал да терпел, но ты, однако, бурлишь, как кипяток, а такого нельзя допускать. Дай ты Фахриеву машину, он, мол, зато после смены лишний час отработает. Будешь мне, грит, отрабатывать? Какой такой может быть разговор, товарищ партийный секретарь, говорю, да разве ж я когда-нибудь отказывался от работы?! Вы только скажите, аллах свидетель, день ли, ночь ли — верну этот час вдесятеро!

— А он чего?

— Чего он? Стоит, словно малый, рот до ушей, улыбается; вижу, хочется ему погладить меня по головке, да решиться не может, видно, боится, что обижусь...

— А Крутанов чего?

— Ну, Крутанов тоже помягчел. Уж больно товарищ партийный секлетарь по-свойски на меня смотрит, куда Крутанову деваться? Жизнь, она такая: кого мир обидел, того и мужик прибьет. Раз товарищ партийный секлетарь смотрит на меня светло и ласково, раз он хочет меня по головке погладить, тут Крутанову, хучь он на стройке и начальник первой руки, хочешь не хочешь, надо смягчаться... И приглашает он меня, братцы, к себе, усаживает на стул перед своим столом и говорит: давай, Фахриев, начистоту: тебе Кадерматова кто — шаляй-валяй или же...

Тут, стало быть, я от злости аж поперхнулся. А кто да кто вам, говорю, товарищ Крутанов, дал такое право, чтоб смеяться над моей невестой, да еще и оскорблять ее вдобавок?!

— А он чего?

— Ему что? Думаешь, он первого такого встречает, который, значит, петух, как и я? Ору, стало быть, с пеной у рта, а он сидит себе спокойно и улыбается. Ну, когда я кричать устал, спрашивает: «Все у тебя?» — «Все!» — отвечаю. «Значит, серьезно?» — «Серьезно», — говорю.

Когда такое дело, говорит он, ты, водитель Фахриев, резину не тяни, возьми, грит, да аккуратненько, красивенько, чин по чину, женись на своей учительнице Кадерматовой. Только смотри у меня, Певчая Пташка, не вздумай начальству лишние хлопоты учинять. Квартиры пока нет. Но в бараке, грит, выделим лучший уголок.

«А свадьба?» — говорю я. «Какая свадьба?» — «Красная, говорю, свадьба. Али прав у нас нету таких?» — «Ну, улыбается, это уж вы с Мирсаит Ардуанычем поговорите. Если он считает тебя достойным, то, пожалуйста, сделаем красную свадьбу, но у нас на стройке, грит, такого еще не было».

У Шамука, Сибая, да и у других парней, которые, затаив дыхание, слушали весь этот разговор, разгорелись глаза.

— Разве и до этого уже дошло?.. — почесывая голову, сказал ошарашенно и Мирсаит-абзый.

И Исангул смотрел, раскрыв рот, на Нефуша, завидовал страстно, но по-хорошему.

— Ладно, рот-то свой... можешь и закрыть. А не то ворона накакает, — сказал ему Янбай Дауришев. Впрочем, он и сам завидовал счастью Фахриева, и сам, не отрывая взгляда, смотрел на смуглое, еще больше похорошевшее от волнующего душу разговора, округлое лицо его, на черемухово-черные, искрящиеся радостью глаза...

На другой день начали они готовиться и к свадьбе. Бригада делала это уже не втайне, а с согласия жениха и невесты, советуясь даже с ними.

...До Сагайкина наконец дошли слухи о том, что люди из бригады Ардуанова, а с ними и все работающие на стройке татары и башкиры собираются отметить свой национальный праздник, и в душе у него опять загорелась тусклая, коптящая надежда.

«То, что не смогли сделать аммонал с динамитом, сотворит обыкновенная финка. Надо расстроить, разломать к черту весь этот праздник... и сделать это так, чтобы между русскими и нацменами закипела яростная вражда, даже резня, если получится!»