Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

На одной из пристаней пароход наш длительно чинился, и мы имели возможность наблюдать, как остяки ловят рыбу. Громадный невод тянут человек десять за края, как бурлаки. В ледяную воду они входят по грудь в полной одежде и в сапогах-пимах. Вытащив сеть на берег, рыбаки жадно хватали из неё ещё трепещущую рыбу и ели, хрустя костями и чешуёй, потом сушились на ветру, не снимая с себя ничего. Их труд показался нам исключительно тяжёлым, а быт нестерпимым.

Тут же нас пригласили в становище остяков, которое находилось на расстоянии полукилометра. При подходе на нас набросилась свора собак, штук двадцать. Очевидно, они стерегли оленей и более ни для чего не употреблялись. Они бы нас разорвали, если б прибежавшие жители не разогнали их ударами кнутов. На стойбище было с полдюжины летних чумов. Мы пролезли в один чум, куда нас пригласили. Стоять там было нельзя, низкий потолок был составлен из рыбьих хвостов. Рыба для копчения была повешена плотными сплошными рядами. Страшный дым ел глаза. Когда мы немного к нему привыкли, мы увидели, что в центре чума горит костёр и варится обед. Хозяин смеялся:

— Что, ведь хорошо у нас придумано? Огонь три дела зараз делает: чум греет, суп варит и рыбу коптит.

Женщины по-русски не говорили, но все были очень гостеприимны. Они наперебой угощали нам своим супом. Он варился в громадном бельевом котле. При нас в него бросали куски оленьего мяса, не вымытого, с прилипшими волосками из оленьей шерсти. Вперемешку туда же бросали не очищенную и не потрошёную рыбу, дикий лук и ещё чёрт знает что. Котёл кипел, а наверху плавал толстый серо-чёрный слой пены и жира, и волосы, и какая-то ещё грязь. Мешали суп чем попало, в том числе кнутами, которыми стегали собак. Этим вот варевом нас так ласково угощали. И ведь отказаться было невозможно. Мы, собрав всё своё мужество, съели по несколько ложек, тоже никогда не моющихся, этого, с позволения сказать, «супа».

В стойбище свирепствовали многие болезни, но главная из них была трахома. Пожилые люди все поголовно были слепыми. Но остяки так к этому привыкли, что считали закономерным. У всех жителей стойбища, включая самых маленьких детей, глаза и веки были воспалённые, красные и непрерывно чесались. После 30–40 лет люди жили во мраке. Посмотрели мы и на остяцкий транспорт. Мужчина садился на маленький невероятный долблёный колок с веслом байдарочного типа и отправлялся за сто и более километров к тёще на именины.

На пароходе нам рассказывали о промыслах остяков. Они были преимущественно охотниками и сдавали пушнину. После революции монополия на её скупку перешла к Госторгу. Методы оставались старые: остяки с товаром толпой валили в пароходный буфет. Их там щедро поили водкой, угощали за казённый счёт. Они быстро пьянели, многих команда выносила за руки и за ноги и складывала, как набитые мешки, на берегу. Пароход отчаливал, увозя добытую «за угощенье», в крайнем случае за ничтожную плату пьяным вдрызг продавцам, пушнину.

Мама нас встретила на пристани. Туда же пришла вся ссыльная колония, по большей части молодые люди и девушки, резко отличавшиеся от местных жителей своей вежливостью, дружелюбием и, как ни странно, своей весёлостью. Они очень изголодались по свежим людям из России и только деликатность удерживала их от немедленных расспросов.

Берёзов представлял собой большую деревню с правильно перекрещивающимися улицами, вдоль которых шли наполовину разломанные «тротуары» в три доски, положенные на брёвнышках. По сторонам стояли редко, как зубы старика, солидные избы. Среди них особенно выделялись своей капитальностью избы зырян — коми. Они были сложены из таких массивных и ровных кедровых брёвен, которые не росли в ближних хилых мелкорослых лесах. Они явно были сплавлены сверху. Некоторые из домов были покрыты резьбой и раскрашены масляной краской. Позже мы узнали, что внутри украшения были ещё более сложны и красивы. Такого стремления придать красоту своему быту, такой высокой материальной культуры я не встречал потом ни у одного народа.

Впрочем, было в Берёзове и одно двухэтажное здание из неоштукатуренного кирпича — местный отдел ГПУ. На главной площади — она же выгон, она же футбольное поле — посередине был сооружён памятник местному партизану. Памятник был вырублен из деревянного четырёхгранного бруса и представлял собой карлика с громадной головой, имеющей фас и профиль и никаких промежуточных проекций.

Мама рассказала, как их везли в Берёзов. Они были заперты в трюм, почти без воздуха, кормили отвратительно. Многие заболели поносом, цингой. Плыли за ледоходом. Но Обь, чем ниже, тем позже вскрывается ото льда. Таким образом тюремный пароход шёл до Берёзова три недели. Обь разлилась, их качало, как на море. Почти все заключённые страдали морской болезнью, которая усугублялась большой теснотой и страшной духотой.

В Берёзове ссыльных выпустили на волю, то есть предоставили им право умирать с голоду. Поступать на службу им строго воспрещалось, хотя нужда в грамотных людях была очень велика. Единственная работа, которая им предоставлялась, — работа крючником на товарной станции. Только два-три человека смогли воспользоваться этой возможностью. Женщины, пожилые и больные люди и даже молодые, изнурённые длительным предварительным заключением, совершенно для этого не годились.

Ссыльных спасала только солидарность. Колония состояла из эсеров, левых эсеров, меньшевиков и сионистов. Все они объединились и делили поровну свои припасы. Посылки, которые некоторые из ссыльных получали из дома, поступали в общий котёл. Началась отчаянная борьба с начальством за право работать. Накануне нашего приезда она увенчалась первой победой. Из Свердловска, которому подчинялась Березовская ссылка, пришло разрешение допускать ссыльных до ощипывания птиц и набивания подушек в отделении треста «Пух-перо». Впрочем, немного раньше победу одержали медики. Этому помог один анекдотический случай.

Всё местное население, километров на 300 вокруг, лечилось в Берёзовском здравпункте, персонал которого состоял из двух отставных военных фельдшеров, закадычных друзей, собутыльников и совершенно безграмотных людей. Однажды серьёзно заболел один из уполномоченных ГПУ. Он, естественно, остерёгся обращаться к пьяным эскулапам. Среди ссыльных был профессор медицины из Ярославля, арестованный за статью в газете о поставках недоброкачественного молока в ярославские детские консультации. Уполномоченный обратился к нему. Профессор отказался его лечить, сказав, что ему, согласно приказу того же уполномоченного, запрещена частная практика. Уполномоченный предложил зачислить профессора в штат здравпункта. Врач поставил два условия: чтобы были уволены два фельдшера-шарлатана и были бы приняты на работу все ссыльные медики, находившиеся в Берёзове. Их набралось ещё четверо: терапевт, зубной врач, фельдшерица-акушерка и студент-медик четвёртого курса. Уполномоченный отказал, но когда температура у него поднялась до 40°, капитулировал. Его быстро вылечили.