Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Валуев является и прототипом Савелова, одного из весьма непривлекательных персонажей в романе Чернышевского «Пролог“. Савелов тоже жонглирует либеральными фразами, но в решительный момент поддерживает крепостников. Не сумел Валуев создать и партию своих единомышленников. Мало кто сочувствовал ему: консерваторы не любили его за англоманство, за симпатию к английскому парламенту, либералы — за поверхностность его либерализма, превращавшего свободу в красивую декорацию, радикалы говорили о нем как об остзейском феодале, славянофилы презирали за незнание народа и космополитизм. Все вместе считали типичным петербургским бюрократом, делающим прежде всего карьеру (51). Его двухтомный дневник скучен, посвящен деталям административной деятельности автора, не передает живой атмосфере эпохи, но содержит много фактов, отражающих характер Валуева, в целом мелкого, не масштабного, не талантливого деятеля. Типичные записки чиновника-бюрократа, взобравшегося довольно высоко по служебной лестнице.

Ставши министром просвещения, Валуев проявляет себя отнюдь не либералом. И. С. Аксаков рассказывал Никитенко, со слов Громеки (к этому времени тот работает в МВД) о том, как: Громека просил о разрешении издавать газету. Валуев отказал (“ и так слишком много» — формулировка Николая I), говоря при этом, что литература поет минорным тоном, а он «хочет заставить петь ее мажорным тоном», т. е. в правительственном духе (54). Здесь же Аксаков говорил о стремлении Валуева перевести цензуру в свое министерство: «не дай Бог, чтоб это случилось» (55).

Валуев с самого начала министерского правления является сторонником такого перевода и успешно осуществляет его. При этом Валуев ориентировался на французского министра внутренних дел Персеньи, друга Наполеона III, изобретателя «Бureau de la presse», поклонника инспирируемой правительством литературы (55). Его лавры не давали Валуеву покоя. Формально такой переход цензуры в министерство внутренних дел имел основание: в 1811 г. вновь созданному министерству полиции (его затем сменило министерство внутренних дел) были переданы некоторые функции надзора за литературой (наблюдения за книжной торговлей, типографиями, объявлениями, афишами и пр.). Предшественники Валуева мало использовали их, так как фактически этот надзор находился в компетенции главноуправляющего III отделением. В 56 г. им стал кн. В. Н. Долгоруков, почти не вникавший в цензурно-литературные дела, с удовольствием уступивший право контроля Валуеву (55). Проект передачи цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел поступил на рассмотрение комитета 61 г. из четырех чиновников (два от каждого из министерств). Решено в будущем образовать и комитет для пересмотра всего цензурного законодательства. Лемке пишет, что единственный повод этого преобразования — «недовольство правительства увлечениями и необузданностью нашей литературы» (а вовсе не стремление к большей свободе печати, как считает историк цензуры Скабичевский). В состав комитета назначены «чистые канцеляристы, покорно выполнявшие волю начальства» (56).

Между тем 28 июня 61 г. министром просвещения назначен адмирал Е. В. Путятин. Герцен писал о причине его назначения: он не за что-либо, а против всего прогрессивного (воскресных школ, женского образования, светской науки и т. п.). Путятин зарекомендовал себя неплохим моряком, выполнял отдельные дипломатические поручения; он командовал русской эскадрой, направленной в 1852 г. вокруг света к берегам Японии, заключил с ней договор (там и о спорных ныне остовах, которые по договору принадлежали Японии). О путешествии подробно рассказал Гончаров, сопровождавший Путятина, в путевых очерках «Фрегат „Паллада“». За успешное выполнение задания Путятин в 55 г. получил титул графа. Но к просвещению он никакого отношения не имел. И продержался министром недолго, менее года. Никитенко отмечает в дневнике, что уже в начале 61 г. ходят слухи о назначении нового министра просвещения: называются имена Ф. П. Литке и М. А. Корфа (188). Затем становится известно, что новым министром назначен Путятин. Никитанко представлен ему: тот не произвел приятного впечатления, с первого взгляда, за три минуты визита: «Какая-то сухая, холодная сдержанность с учтивостью тоже холодною, сухою». О том, что Путятин монархист, искренне преданный Александру со времени освобождения крестьян (т. е. не крепостник, но когда успел проявить свою преданность?! ведь реформа только- только произошла). Назначение Путятина вызывает у Никитенко опасения: «боюсь, чтобы мне не перестать уважать его»; как можно делать министром таких людей, как Путятин? ведь поговорив с ним четверть часа, поймешь его ограниченность; «Неужели у избравшего его так мало знания людей и знания государственных нужд, которым должны удовлетворять избираемые?» Никитенко передает рассказ Плетнева о том, как был назначен Путятин министром: «Митрополит Филарет рекомендовал его как религиознейшего человека. Императрица, плененная рассказами о благочестии и набожности графа, забыла, что для министра необходимы еще и другие качества, и начала сильно настаивать у государя о назначении его на место Ковалевского. Разумеется, к этому присоединились и другие члены камарильи, которые, кроме угодничества двору, ничего не знают и знать не хотят. К сожалению, государь отдался этой интриге, — и вот Путятин сделан министром, к стыду правительства, ко вреду России и к своему собственному позору» (237).

12 сентября 61 г. Путятин обращается к московскому митрополиту Филарету, его покровителю, с вопросом-просьбой: каким способом можно довести до царя, что положение крайне опасно и нужны большая твердость и сильные меры. К этому «весьма секретному» письму приложены и некоторые прокламации (второй номер «Великоруса»). Филарет, обычно активно вмешивавшийся в земные дела, на этот раз помочь Путятину по сути дела отказался. Он пожелал, чтобы Господь наставлял и укреплял Путятина на поприще его борьбы. Но из круга своих обязанностей, церковных дел митрополиту, по словам Филарета, не следует выходить. Соглашаясь, что существует потребность в благоразумных и твердых мерах, Филарет добавлял, что рассуждать о них «я не имею не только призвания, но и возможности» (52,93).

В начале сентября 61 г. Путятин настаивает на запрещении журнала «Русское слово», но дело ограничилось предостережением (53). Во всеподданнейшем докладе от 9 ноября 61 г. Путятин пишет о беспрерывном уклонении литературы от цензурных правил, бессилии цензуры, неудобстве употребления крайних мер. Как средство наказания для периодической печати, он предлагает установить денежные залоги. Путятин высказывает мнение, что цензура не может оставаться более в министерстве просвещения, предлагает передать ее в министерство внутренних дел (54). Видимо, до этого Путятин вел переговоры с Валуевым и заручился его согласием. Может быть, тот сам подсказал Путятину такую меру. Валуев жаждал власти, влияния, а Путятин хотел избавиться от цензурной обузы. Так что желания их совпадали.

Никитенко рассказывает о посещении им Н. А. Муханова (сенатора, члена Государственного Совета; в 58–61 гг. Муханов занимал пост товарища министра просвещения, в 59 г. он член Комитета по делам книгопечатанья, в 61–66 товарищ министра иностранных дел, т. е. человек весьма влиятельный и хорошо информированный). Муханов говорил о Путятине, о неспособности того управлять министерством. Слухи о скорой отставке Путятина: толкуют о А. В. Головнине; «Будет ли это находка?»

Слухи подтверждаются. В конце 61 г. на место Путятина назначен А. В. Головнин (61–66), сторонник умеренного либерализма, ищущий популярности, с неодобрением встреченный правительственными сановниками. Как и Валуев, он не пользуется популярностью ни в одной части общества (о нем Лемке- 83-4). Никитенко к назначению Головнина относится сперва сочувственно. Он с одобрением пишет о первом заседании Главного Управления цензуры под председательством Головнина, отмечает быстроту, с которой тот вел заседание, без прежней болтовни и пустых словопрений; в заключение министр сказал, что государю угодно, чтобы цензура «усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы»; цензорам уже даны циркуляры; Никитенко согласен с Головниным, считающим, что грех лежит на душе «красных». Но вскоре приходит разочарование: «Вот мое определение Головнина: сух, холоден, умен, изворотлив. Вот и все пока» (256).

С назначением Валуева и Головнина быстро начала продвигаться вперед подготовка нового цензурного устава. Дело было не только в их личном отношении к делу. Просто ко времени их назначения вопрос об уставе стал злободневным. В феврале 62 г. комитет, созданный еще в 61 г. для рассмотрения вопроса о передаче цензуры в МВД, представил свои соображения двум новым министрам. Составлено две Записки. Первая, Берте-Янкевича, от министерства просвещения, не одобряла передачи в МВД и уничтожения предварительной цензуры. Вторая, составленная Фуксом, ориентирована на цензуру карательную. И та, и другая мотивировали свои доводы неблагополучным состоянием литературы, особенно журналистики, которые стали явно крамольными, не боятся выражать сочувствие реформам и даже насильственным переворотам, в ущерб монархическому правлению; превозносятся деятели революций, восхваляются представительные правления; другие начала обвиняются в выражениях, не сдерживаемых ни приличиями, ни уважением. Большая часть изданий, отрешившись от почвы, на которой они были основаны, делаются неограниченными судьями политического мира, обсуждают и решают политические события и вопросы, иногда в противность явным видам нашего правительства (102).