Вчера - Олег Зоин

— Ну что ты! Я сама сидела как на иголках, боялась как бы ты меня не изругал за дурацкий визит, — призналась Иринка.

— Почему дурацкий? Обыкновенные люди, как мы с тобой. Правда, крепковато на водочку нажимают, но так это же, согласись, дело вкуса. Да и без нас они теперь не соскучатся. К тому же Марик мой давнишний приятель. Мы с ним немало в сфере культуры покуралесили…

— Сеня, как же, мы ведь про кино забыли! — Ахнула Ирина.

— Вот уж неправда. Кто забыл, а кто и нет, — усмехнулся Сенька, взглянув на часы, — если по–спортивному, так должны успеть…

— Ты у меня — чудо! — Радостно вскрикнула Иринка, подпрыгивая и целуя Семёна. Он не дал себя долго уговаривать и ответил, приподняв её и кружа, как маленького ребёнка.

Вскоре в цехе стало известно, что в типографии назначили товарищеский суд над Мадоляну. Парторг Краминов остановил Сербу, когда тот уже помылся и собрался домой. Электрочасы, висевшие на кронштейне у входа в спекательное отделение, показывали без десяти пять.

— Погодь, Серба, дело есть!

Серба относился к сухопарому Краминову без особой симпатии, потому что парторг, как ему казалось, поддерживает Петлюка, и потому остановился с неохотой. Но Краминов почти дружелюбно положил ему руку на плечо и продолжил, как ни в чём не бывало, как бы не замечая неприязни рабочего:

— Сейчас я в типографию еду. Судят того Мадоляну, так я хочу тебе предложить — поехали вместе! Ты, фактически, раскопал отношения Эдуарда с Людмилой, знаешь по этому делу больше нас всех и язычок у тебя хлёсткий. Я им пообещал, что от наших рабочих будет толковый выступающий. Надеюсь на тебя.

— И зачем только тебе понадобился мой язычок хлёсткий? — Усмехнулся мысленно Серба. А вслух коротко бросил: — Ладно, едем!

Они пошли, обогнув здание спекательного отделения к дробилке, где стоял «ИЖ» Краминова.

— Держись! — Посоветовал, устраивая тощий зад, парторг, за ним прилепился и Сенька. Отзываясь на резкий взрык пускача, мотоцикл простуженно чихнул, взревел, и мужики понеслись по заводу, обгоняя идущих со смены.

— В помощнички записался–а–а? — Крикнул с боковой аллейки Евстафьев.

Ничего не разобрав, Серба успел помахать ему рукой. Притормозив у ворот, чтобы показать охране пропуска, мотоциклисты в миг проскочили пригородом, вырвались на простор Жилмассива и понеслись в типографию. слегка опаздывая, поскольку начало суда намечено было на пять. Вот они промчались по Тёщиному Языку — извилистому въезду на путепровод через железную дорогу, спустились по улице Чекистов и уже собирались, нетерпеливо поглядывая на красный глазок светофора, перемахнуть через проспект, когда «ИЖ» закашлялся и заглох. Краминов попытался оживить машину, раз за разом резко утапливая рычаг пускача, но безуспешно. Пришлось откатить мотоцикл к тротуару и заняться ремонтом. Краминов, видать, не особенно разбираясь в своём красавце, заинтересовался двигателем, Серба же совершенно не смыслил в мототехнике и безучастно стоял рядом, глазея на прохожих.

— Вы же раньше слесарем работали, говорят, — подковырнул Серба, но тотчас раскаялся, когда увидел потное, запачканное смазкой лицо Краминова, когда тот беспомощно взглянул на Семёна.

— Слесарничал, конечно, факт, но по другому профилю, а тут с зажиганием что–то. Всё не минуты в книжку, как след, заглянуть. А ты тоже не шурупаешь по мотоделу?

— Тоже!.. Ну что мы прогавили собрание, это точно, но вот катить его, гада, через весь город, — удовольствия мало…

— Сам, не беспокойся, — с кротостью настоящего мотоциклиста ответил Краминов, — пошли!

Но Серба опередил его, так как стало стыдно за своё хамство. Не из жалости к Краминову, и не из подхалимских соображений, как поступил бы в подобном случае дармоед Минченко, а из интуитивного чутья, что Краминов «свой», работяга, что он ещё не успел закостенеть в бюрократизме и поэтому достоин, чтобы к нему относились пока что на равных. Когда Краминов собрал и уложил инструмент в брезентовую сумку, притороченную к заднему сидению, Семён тронул «ИЖ» с места.

— Всё–таки, двое — не то, что один, скорее для самого себя, чем для Краминова, шедшего рядом, отрешённо сказал Серба, смущённый тем, что две распатланные девицы, попавшиеся им навстречу на тротуаре, осмеяли его.

— А что, Евсеевич, правду болтают, будто Петлюка жена бросила? Вроде к предзавкому ушла…

— Кто болтает, у того и спроси… А от кого слыхал?..

— Да есть люди…

— Как тебе сказать, Серба… Море житейское — море бурное. Другой раз так поразбросает, — совсем друг друга из виду теряем…

— Но бывает, что и лбами сталкивает?

— Ещё как! Себя и руководство цеха имеешь ввиду?

Серба помедлил с ответом, потому что как раз намеревался свернуть к типографии, а поперечный поток транспорта шёл так плотно, что некуда было вклиниться, и, кроме того, сзади то и дело обходили их «Волги», поворачивающие тоже направо. Наконец, они юркнули за красным, как варёный рак, «Москвичом», и дальше катить мотоцикл взялся Краминов. Теперь промозглый осенний ветер бил прямо в лицо и идти стало несравненно труднее.

— Евсеевич! Интересно всё же устроены люди. Вот вы, например. Идём мы сейчас с вами, мирно беседуем, а завтра, глядишь, или, послезавтра вы при случае ввернёте, что разлагатель Серба, дезорганизатор Серба, дескать, нежелательный для цеха бродильный элемент… Не пойму я, где, в чём ваша вера? Вы же коммунист и могли бы быть пообъективнее…

— Моя вера, дорогой, в дисциплине, — борясь с одышкой, вымучивал каждое слово Краминов, — затем и начальство, чтобы ему подчиняться, а ты целый бунт устроил… Рабочие, глядя на тебя, с Петлюком перестали здороваться. Разве это дело?!

— Но я ведь не против дисциплины, я против безобразий, которые, считаю, надо искоренять любыми способами. И то, что на мне свет клином сошёлся для вас, так только потому, что языкастый, беспокою ваши светлости, от лени и чада управленческого пробуждать пытаюсь…

— Нет, Серба, нет и нет! Что ты умный парень, я сразу приметил, но не туда глядишь. Во–первых, не надо на старших накидываться. Они этого не любят. Во–вторых, не всё сразу. И вентиляторы поставим, и душ на шестом этаже отремонтируем…

— Да не в душе дело, Евсеевич, дело — в душе!.. Я уже месяц бегаю и согласен ещё три голым мимо петлюковского кабинета с шестого на третий этаж скакать, но нельзя жить вполправды. Можно здорово поскользнуться. Вот вы скажите честно, как по теории должен говорить коммунист, что вы лично имеете от махинаций с фондом зарплаты?

— Не оскорбляй!

— И не подумаю! Хочу знать правду, до последнего слова. Вы на этом тоже подживаетесь или не разобрались, что и как?..

— Ну вот что, парень, я верю Петру Прохоровичу и буду поддерживать его, пока веру мою не опровергнут факты. Но думаю, что этому не бывать!..

— Вы участвовали в комиссии, которая пришила мне клевету, меня не вызвали даже, пусть, но сами–то вы за документы хоть брались или нет?

— Нет, зачем это? Что нет, то нет. Я в бумажках ихних не кумэкаю. Бухгалтерше поверили, что в ведомостях ажур.

— И напрасно, Евсеевич. Факты обычно прячутся в документах. Вы ж год назад ещё в слесарке за верстаком стояли, а теперь своему брату, рабочему, не верите…

Краминов молчал, с трудом толкая упрямый мотоцикл. Потом спросил, досадливо сплёвывая и тяжело налегая на «ИЖ» а, готовый от усталости бросить технику посреди улицы:

— Теперь ты мне скажи, Серба, но только тоже не бреши…

— Ну?!

— Письмо писали в «Правду»?

— А кто это спрашивает, вы или Петлюк?

— Ну и хитёр! И в привычках нет моих, запомни, такого, о чём ты подумал. Я партии служу, а не Петлюку. И если бы я знал, что ты прав, я, не колеблясь, поддержал бы твоё выступление. А так ты просто нарушаешь трудовую дисциплину.

— Дисциплину я принимаю осознанную. Мы же, рабочие, хозяева и завода, и этой самой дисциплины. Кстати, с каких пор критика относится к нарушениям трудовой дисциплины? Мудрите вы много, старики. Сами толкуете «вплоть до ЦэКа», а на деле…

— Не злословь! Вот я тоже в молодости такой скороспелый был, а потом переиначился, понасмотрелся, как надо, и, как говорится, не последний человек в цехе… Выдвинули меня из слесарей на руководящую работу, вот! А то, что недостатки есть, так их, Серба, когда не было? И языком их не выкорчуешь. Гайку другой раз затягиваешь, стараешься, а она возьми и перекосись, а кто виноват? Слесарь! И ещё вспомни, — раньше, при царе, рабочий был никто, орудие производства, не более, инвентарь, так сказать. А теперь? Кстати, раньше не то что вентиляторов, — спецовок не заведено было выдавать, в своём барахлишке–пальтишке и токарили наши отцы–деды… Что ты на это скажешь?