Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

А чего стоит финал пушкинских «Цыган»…

Кстати сказать, по поводу «цыган» и гордого Алеко уже не раз было указано, что инициатива истолкования этой вещи великого русского поэта в духе и стиле Достоевского принадлежит, собственно говоря, Ап. Григорьеву. Этим замечанием мы нисколько не хотим унизить гениального русского романиста-трагика, но только считаем необходимым воздать должное «униженному и оскорбленному» Ап. Григорьеву, до дна испившему от чаши разочарований и житейских ударов, пришедшихся на долю Любима Торцова. Кроме того, сам Достоевский чрезвычайно высоко ставил Ап. Григорьева, пригласил его в число сотрудников своей газеты «Время» и всячески выдвигал его, как это он сделал и в отношении К. Случевского, затравленного «светлыми личностями» (кого только не травили эти люди?).

Не кто иной, как Ап. Григорьев указал на чудесное многообразие и космический размах творчества автора «Медного Всадника»… Он же впервые указал на размеры таланта Н.С. Лескова и, вообще, его заметил.

А как дороги были и Аполлону Григорьеву, и всем славянофилам те древние храмы и звонницы, куда «униженные и оскорбленные», которых всегда было так много на Руси и число которых так безмерно возросло со времени Октября, уходили выплакивать свое горе. Ведь для него это было не только средоточием той тайной красоты, которая некогда, когда «сон станет явью», воссияет над миром. Для него это было и университетом, и академией, и консерваторией, и всем, всем… И как он умел находить средства для выраженья всего этого, он, мыслитель, поэт и музыкант, со своею волшебной гитарой…

Лермонтов, Гончаров, Лев Толстой и все самое значительное не только в русской но и в мировой литературе – все это нашло отзвук в этом упоенном красотою страждущем Русском Дионисе…

Он один из первых (если не считать Константина Леонтьева) знал, что и как можно и должно писать о Льве Толстом. А Гончаров с его «Обломовым»? Ведь по сей день хороший прогрессивный тон тут требует лишь усмешечек… Бессмысленный хохот – это, кажется, единственная реакция Ляцких и К0 по поводу Обломова, если не считать заезженных социально-экономических рацей… Но Ап. Григорьев понял, как надо отнестись к такому произведению, в чем трагедия Обломова и в чем красоты этого дивного романа, где уже один «Сон Ильюши Обломова» принадлежит к перлам мировой литературы как великая поэма в размеренной прозе…

Мы упомянули о блестящей книге Розанова «Русские литературные изгнанники». Книга эта – едкая и скорбная. Но у Розанова по этой теме был предтеча – Аполлон Григорьев, написавший «Явления русской литературы, пропущенные русской критикой». Несмотря на всю свою необычайную широту и слишком большую терпимость, здесь мыслитель-критик не выдержал и с горечью обронил один из своих бессмертных афоризмов:

«Насмешка – вечный стыд русской критики»…

К этому от себя мы прибавим, что вечный стыд русской критики – сама эта критика, бесчестная, бездарная, безграмотная, дикая…

Это про нее Розанов сказал:

«Идиотический унтер, стреляющий из пулемета. И скольких Дон-Кихотов он убьет, прежде чем они доберутся до него. Да и доберутся ли – Бог весть…»

Аполлон Григорьев со скорбью говорил о том, что он «уволен от русской критики». К сожалению, замученный и павший духом, он не догадался сказать о себе с чувством вполне заслуженного достоинства слова Ломоносова:

«Меня отставите от Академии? Нет, уж скорее Академию от меня отставите».

Бездарная русская критика сделала этот шутовски-бессмысленный жест – она себя отставила от Аполлона Григорьева.

Биография Ап. Григорьева последнего периода ставит чрезвычайно остро одну тему. Ее можно назвать в терминах Е.А. Боратынского « Безумием забав ». На деле это была последняя отчаянная и неудачная попытка заглушить несносную тоску, утопить в вине лютое горе неудавшейся жизни. Это состояние знали и Бетховен последнего периода, и Франц Шуберт эпохи «Зимнего пути», и наш Мусоргский, – да мало ли кто из раздавленных джаггернаутовой колесницей жизни артистов и мыслителей?

Эта тема имеет свою весьма существенную, как артистическую, так и богословско-метафизическую и психологическую, сторону. Здесь есть над чем поразмыслить, если только отрешиться от позиции «человека в футляре». Однако немало академических богословов считают «футлярное состояние» единственно богоугодным и спасительным.

Неудобство их положения в том, что они будут иметь против себя огромное большинство самых крупных отцов Церкви – включая сюда и отцов-аскетов, с преп. Нилом Сорским, преп. Серафимом Саровским и прочими исихастами во главе. Вполне сойдутся эти ригористы-сикофанты разве только с людьми более чем сомнительного типа, людьми в духе игумена Нифонта Саровского и Тихона Толстошеева… также и с некоторой стороной – далеко не лучшей – митроп. Московского Филарета (Дроздова). Это – та его сторона, которой он покровительствовал игумену Нифонту, гнал и «исправлял» преп. Серафима, в чем имел себе усердного сотрудника в лице преосв. Иоанна Тамбовского и мало ли еще кого…

Но это еще не самая главная беда.

Самое опасное и самое грозное для святош-сикофантов то, что, впадая с неизбежным автоматизмом в самую дурную форму ханжества и лицемерия, они вступают в прямой конфликт с духом самого Евангелия, с Духом Слова Божия. Текстов – и притом самых грозных – против них можно привести столько, что у нас здесь на это нет ни места, ни возможности.

Но вряд ли даже такой – воистину слишком большой ценой – приобретется ими дружба настоящих фарисеев-распинателей Христа. У этих фарисеев – свой вполне замкнутый круг, где господствует «хромой черт» и «повар адской кухни», и пускать в этот круг, так же как делиться житейскими благами, золотым дождем на них сыплющимися, они по вполне понятной причине не любят. Жертва «ригориста», желающего, чтобы его ризы были чище даже риз Господних, оказывается напрасной и ему, по выражению Эразма Роттердамского и авторов «Писем темных людей», придется построить себе «особое небо»… Ибо на настоящем небе он рискует очутиться в весьма «дурном обществе» блудниц, разбойников, мытарей кающихся. На эту тему очень остро и интересно говорил и проповедовал покойный митроп. Антоний (Храповицкий). «Ригористы» уже, и давно, построили себе свое вполне безбожное небо – без Христа, без Божией Матери, Заступницы Усердной, без сонма молитвенников…

Это те благочестивцы и моралисты, которые прежде всего не могут простить Господу прощения Им жены, взятой в прелюбодеянии, те, которые, вооружившись ножницами, еще в первые века христианства вырезывали из рукописей Евангелия VIII главу от Иоанна, где содержится текст: «Кто из вас без греха – первый брось в нее камень».

Это те «сусанновские старцы», которые не прощают прелюбодеяния и побивают виновниц камнями – за исключением тех случаев, когда дело касается прелюбодеяния… с ними. О, тут они не только весьма тароваты на прощение, но даже внушают своим жертвам, что они, изволите видеть, «освящают» своей «рукоположенной плотью». Вот кто – судьи Аполлона Григорьева и авторов, к нему примыкающих.

Здесь мы видим, что нечестье во всей своей чудовищности идет очень часто – если только не всегда – совсем не оттуда, откуда согласно катехизическим прописям ему «полагается» приходить, почему и праведный Суд Господень будет совсем не таким, каким себе представляют его эти откупившие себе билеты на стояние «по правую сторону» Господа сусанновские старцы.

По поводу всего сказанного можно привести слова Е. Боратынского, столь нелюбимого «праведным» (по мнению Г. Федотова) поповичем Белинским:

Велик Господь! Он милосерд, но прав:

Нет на земле ничтожного мгновенья;

Прощает он безумию забав,

Но никогда пирам злоумышленья.

Но старикашка хромой черт (krummer Teufel) именно не прощает «безумию забав»…

Несчастная любовь к Л.Я. Визард и грешная любовь к некоей Марии Федоровне с утраченной ныне фамилией, любовь к «погибшему, но милому созданию», приводит разнесчастного Аполлона Григорьева к краю житейской бездны и к острому конфликту с «хромым чертом». Начинается ряд «запоев» и «загулов» 60-х и 70-х годов.

Но это жуткое время для артиста-мыслителя оказывается, как и следовало ожидать, счастливым для русской поэзии и русской музыки – в еще большей степени, чем первая его катастрофа с А.Ф. Корш. Создаются «Вверх по Волге», «Venezia la bella» – и, особенно, бесподобная, вполне оригинальная и тотальная по своей стильности, по властному вторжению в область музыки и по слиянию с нею – «Цыганская венгерка ». К ней примыкает ряд бесподобных цыганских романсов. Из них многие никогда не были записаны, но удержались в памяти окружения вечно пьяного поэта… Мы уже не говорим о множестве апокрифов и подражаний, большей частью весьма сомнительного качества и свойства… Но как пленительно-привлекательны, как хороши подлинники!