Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Над тобою мне тайная сила дана,

Это – сила звезды роковой.

Есть преданье – сама ты преданий полна —

Так послушай: бывает порой,

В небесах загорится средь сонма светил

Небывалое вдруг иногда,

И гореть ему ярко Господь присудил —

Но падучая это звезда…

И сама ли нечистым огнем сожжена,

Или, звездному кругу чужда,

Серафимами свержена с неба она, —

Рассыпается прахом звезда;

И дано, говорят, той печальной звезде

Искушенье посеять одно,

Да лукавые сны, да страданья везде,

Где рассыпаться ей суждено.

Над тобою мне тайная сила дана,

Эту силу я знаю давно:

Так уносит в безбрежное море волна

За собой из залива судно.

Так, от дерева лист оторвавши, гроза

В вихре пыли его закружит,

И, с участьем следя, не увидят глаза,

Где кружится, куда он летит…

Над тобою мне тайная сила дана,

И тебя мне увлечь суждено.

И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, —

Эту силу я понял давно.

Приведенное стихотворение, да еще другое – с античным заглавием «К Лавинии» – пророчески (вместе с некоторыми стихами Фета и Тютчева) открывает иную эпоху в истории русской поэзии, эпоху мистико-эротическую и роковую, которой соответствует Пятая симфония неоромантика Чайковского (ми минор). Принято считать это все зарей того дня, который привело с собой восходящее солнце Александра Блока в страшные предкатастрофальные дни начала XX века. Но это вряд ли так. Скорее всего А. Блок грандиозно и прекрасно завершил эту совершенно иную и во всех смыслах отделенную от Пушкина новую и, может быть, последнюю эпоху творческого стихотворного гения на Руси. Возможно, что именно по этой причине этим людям было дано по-настоящему увидеть размеры и блеск звезды Пушкина: они отошли от него достаточно далеко. Пора уже понять, что такие величины, как Аполлон Григорьев, Фет, Тютчев, Полонский, А. Толстой, Случевский, Владимир Соловьев, да и поменьше вроде Майкова, Мея и пр., не могут быть ни предтечами, ни эпигонами, но составляют новую эпоху. Конечно, Бальмонт, Брюсов, Блок, Федор Сологуб, Ходасевич, Зинаида Гиппиус, Гумилев, Анна Ахматова, непосредственно предгрозовые и вошедшие в грозу поэты, – это опять новая группа, новый «морфологический комплекс». За то, что среди них Александр Блок, быть может крупнейший, увидел Аполлона Григорьева сквозь туман и кровавую мглу ужасных десятилетий, что он зажегся от него, заговорил о нем, понял его трагедии и поведал о нем миру – за это честь ему и слава.

Языков в своем дивном стихотворении об Илии и Елисее дает понять это вдохновение, которым зажигает полет гения перед лицом другого гения. О. Сергий Булгаков в своем метафизическом и богословском разборе «Моцарта и Сальери» Пушкина развивает с громадной силой и глубиной тот же ряд идей – но в обратном порядке, – то есть применительно к жуткой греховной болезни, которая имеется налицо в случае зависти и прямо нас уводит к зону падения Денницы, потемневшего до тех степеней, когда он стал сам отцом тьмы и искусил род человеческий соблазнами дуализма или даже прямого сатанопоклонства в его разнообразнейших формах до материализма и атеизма нынешних времен.

Но в отношениях Александра Блока к Аполлону Григорьеву не только этого не случилось, но случилось обратное – признание Блоком всей полноты дара за русским Дионисом – Аполлоном Григорьевым (так же как и в отношении Фета и Владимира Соловьева, не раз зажигавших огнем своего вдохновения автора «Скифов»), Это показывает, что А. Блок был внутренне личностью очень большой и благородной. Что же касается его взаимоотношения с поэзией Аполлона Григорьева, то можно здесь сделать два предположения глубинно-метафизического, «потустороннего» характера: либо у них была, так сказать, «общая муза», либо муза Блока воспламенялась от присутствия, блеска и огня музы Аполлона Григорьева.

Во всяком случае средствами поэтического выражения легче решить эту труднейшую тему метафизики творчества, чем холодными (по необходимости) рассуждениями, как бы находчивы и изобретательны они ни были, ибо здесь в свои права вступает в конце концов «скрытая гармония» Гераклита, которая «сильнее открытой». Вот это поистине гениальное стихотворение Языкова «Гений», которым несомненно Языков заслужил обязывающее восклицание Пушкина: «Клянусь, Языков, близок я тебе».

ГЕНИЙ

Когда, гремя и пламенея,

Пророк на небо улетал,

Огонь могучий проникал

Живую душу Елисея:

Святыми чувствами полна

Мужала, крепла, возвышалась

И вдохновеньем озарялась,

И Бога слышала она!

Так гений радостно трепещет,

Свое величье познает,

Когда пред ним гремит и блещет

Иного гения полет;

Его воскреснувшая сила

Мгновенно зреет для чудес…

И миру новые светила —

Дела избранника небес!

Это стихотворение было написано Языковым в 1825 г. – в год, когда гений Пушкина расцветал для «Бориса Годунова» и когда Мицкевичем было сказано: «Если судьба захочет, ты будешь Шекспиром» (Tu eris Shakespeare si fata voluerunt). Судьба этого не захотела, но зато полет гения Пушкина зажег Аполлона Григорьева, и полет Аполлона Григорьева зажег дивный дар Александра Блока.

В тот же роковой и прекрасно-несчастный 1843 год, в сентябре, было написано трагическое стихотворение «К Лавинии», идущее по силе и мрачному блеску в паре с стихотворением «Над тобою мне тайная сила дана».

К ЛАВИНИИ (I)

Что не тогда явились в мир мы с вами,

Когда он был

Еще богат любовью и слезами

И полон сил?..

Да. Вас увлечь так искренно, так свято

В хаос тревог

И, может быть, в паденье без возврата

Тогда б я мог…

И под топор общественного мненья,

Шутя почти,

С таким святым порывом убежденья

Вас подвести…

Иль, если б скуп на драмы был печальный

Все также рок,

Все зк вас любить любовью идеальной

Тогда б я мог…

А что ж теперь? Не скучно ль нам обоим

Теперь равно,

Что чувство нам, хоть мы его и скроем,

Всегда смешно?..

Что нет надежд, страданий и волненья,

Что драмы – вздор

И что топор общественного мненья —

Тупой топор?

В этом стихотворении, печально-мрачном, поистине «байроническом» (в лучшем смысле слова) и столь созвучном второму и третьему скерцо Шопена, есть строфа, которая своей музыкой удостоилась быть весьма близкой Пушкину. Чье чуткое ухо этого не расслышит?

Да! Вас увлечь так искренно, так свято

В хаос тревог

И, может быть, в паденье без возврата

Тогда б я мог…

Сверх того из этого стихотворения, как и из другого, тоже озаглавленного «К Лавинии», видно, что драма, свершившаяся между А.И. Корш и Ап. Григорьевым, была гораздо сложнее обычной драмы просто неразделенной любви, далеко не столь мучительной, как драмы того типа, где женщина сама не понимает, не знает голоса своего сердца и даже скорее склоняется к «да», чем к «нет», и где «нет» часто возникает от разных роковых и ни от кого не зависящих случайностей, от сочетания звезд, повторим мы…

К ЛАВИНИИ (II)

Для себя мы не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы,

И небесному своду мы двое

Не пошлем бесполезной мольбы…

Нет! Пусть сам он над нами широко

Разливается яркой зарей,

Чтобы в грудь нам входили глубоко

Бытия полнота и покой…

Чтобы тополей старых качанье,

Обливаемых светом луны,

Да лепечущих листьев дрожанье

Навевали нам детские сны.

Чтобы ухо средь чуткой дремоты,

В хоре вечном зиждительных сил,

Примирения слышало ноты

И гармонию хода светил;

Чтобы вечного шума значенье

Разумея в таинственном сне,

Мы хоть раз испытали забвенье

О прошедшем и будущем дне.

Но доколе страданьем и страстью

Мы объяты безумно равно

И доколе не верим мы счастью,

Нам понятно проклятье одно.

И проклятия право святое

Сохраняя средь гордой борьбы,

Мы у неба не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы…

Это изумительное rerum concordia discors (согласное несогласие вещей) несомненно есть дивный эпилог завершившейся эротической трагедии, где «счастье было так возможно, так близко», хотя и не в той конъюнктуре, что в «Евгении Онегине» Пушкина. Да и мелодия здесь совсем не пушкинская, но, скорее, фетовская… Но есть здесь также и гармонии дивного байроновски-лермонтовского синтеза – и не столько сами гармонии, сколько их жажда, также и жажда «детских снов»… Эта жажда детскости доступна только гениальным натурам, ибо вытекает из «вечно младенческого» их душ, когда-то окружавших Престол их Творца и, быть может, вновь предназначенных его окружать – после того как прозвучит роковое « свершилось»…

Горестный опыт эротической катастрофы большого стиля дал Ап. Григорьеву еще и другой роковой клад – метафизическое знание женской души. И это, может быть, по той причине, что гений – существо «третьего пола», существо ангелическое, а женщина может это понять только инстинктом матери, но не возлюбленной…