Автобиография - Марк Твен

Ему потребовалось немалое время, чтобы найти что-то приемлемое, и он постоянно твердил, что не сумеет найти достаточно короткий и при этом достаточно хороший отрывок – то есть такой, который выдержит выставление на суд аудитории.

Я сказал: «Это не важно. Лучше такой, чем длинный, потому что зрители смогут выдержать плохой короткий, но не смогут выдержать хорошего длинного».

Наконец мы пришли к соглашению. Мы сделали так, что Хоуэллс укладывался, кажется, минут в пятнадцать. Но только он, доктор Холмс, Олдрич, да я имели в тот день достаточно короткие отрывки из всего устрашающего сборища авторов числом шестнадцать. Если это было не тогда, значит, в Вашингтоне в 1888 году. Да, думаю, именно в тот раз мы собрали эту несокрушимую, эту неисчислимую силу. Дело происходило во второй половине дня в театре «Глобус», зал был набит битком, и воздух был бы очень плох, если бы он вообще там был. У меня до сих пор стоит перед глазами эта масса людей, разевающих и захлопывающих рты точно выброшенные на берег рыбы. Это было нестерпимо.

Приятный и умелый оратор профессор Нортон открыл матч очень красивой вступительной речью, но она длилась двадцать минут. И, наверное, минут десять из нее было посвящено представлению доктора Оливера Уэнделла Холмса, который нуждался в представлениях не больше, чем Млечный Путь. Затем стал декламировать сам доктор Холмс – как только он один умеет это делать: он читал «Последний лист», и весь зал поднялся в едином порыве, шалея в благоговейном восторге. Зал рукоплескал и рукоплескал и выпросил у доктора на «бис» еще одно стихотворение – хотя на сей раз шквал аплодисментов был не такой неистовый, как предыдущие взрывы. К тому времени доктор Холмс сам отчасти потерял голову и стал декламировать стихотворение за стихотворением, пока вместо оваций не воцарилось молчание, так что последнюю вещь он исполнил уже по собственному почину. Он был милейшим человеческим существом в Бостоне, и было больно видеть, как он с собой обходится.

Я к тому времени уже давно научился оговаривать себе для выступления третий номер. Представление началось в два часа. Мой поезд на Хартфорд отходил в четыре. До вокзала было пятнадцать минут. Мне для чтения требовалось десять. Я прочитал свой отрывок за десять минут, сразу же выбежал из театра и едва-едва не опоздал к поезду. Потом мне сказали, что к тому времени, когда на сцену вышел чтец номер восемь и навел орудие на зал, публика покидала помещение группами, косяками и лавинами и что примерно в это время осада была полностью снята, при оставшихся еще шести или семи чтецах.

На чтениях в Вашингтоне весной 1888 года была целая толпа чтецов. Все они, как обычно, явились переполненными. Томас Нельсон Пейдж читал сорок минут, по часам, а он был только в середине списка. Все мы собрались в Белом доме в половине десятого. Присутствовали президент и миссис Кливленд, и в половине одиннадцатого им пришлось уйти – президента ждали какие-то служебные дела, которые предполагались после нашего приема в Белом доме. Мистер Кливленд, который был не искушен в «авторских чтениях», предполагал, что прием закончится к половине двенадцатого, тогда как если бы он знал об «авторских чтениях» столько же, сколько о других государственных делах, то понимал бы, что мы едва ли управимся до раннего завтрака.

Мне думается, что именно по случаю этого визита в Вашингтон Ливи, всегда внимательная ко мне, наставляла меня для посещения правительственной резиденции. Нет – это было раньше. В тот раз мы были вместе, и она могла присмотреть за мной самолично.

Понедельник, 5 марта 1906 года

Предостережения миссис Клеменс по случаю посещения мистером Клеменсом приема в Белом доме. – Описание парижского дома, в котором они жили в 1893 году. – Также комнат на вилле Вивиани. – Также столовой в доме в Ривердейле. – Повествование о том, как мистера Клеменса песочили после разнообразных обедов. – И о карточной системе сигналов. – Письмо от мистера Гилдера, касающееся шестьдесят девятого дня рождения мистера Кливленда. – Мейсон

Я всегда был небрежен. Я был рожден небрежным и, таким образом, постоянно и совершенно бессознательно совершал мелкие нарушения приличий, что навлекало на меня унижения. Но они меня не унижали, потому что я не ведал, что произошло. Однако Ливи отлично это знала, и потому унижения приходилось на долю ее, бедняжки, которая совсем их не заслуживала. Она всегда говорила, что я самый трудный ее ребенок. Она была очень чутка в отношении меня. Ей причиняло боль видеть, как я совершаю небрежности, которые могут навлечь на меня критику, и поэтому она всегда была настороже, чтобы уберечь меня от таких проступков.

Когда я уезжал из Хартфорда в Вашингтон в связи с вышеописанными событиями, она сказала: «Я написала маленькое предупреждение и положила тебе в карман жилета. Когда будешь одеваться, чтобы идти на «авторские чтения» в Белый дом, ты, естественно, по своей привычке, сунешь пальцы в карманы жилета и найдешь там эту маленькую памятку. Прочти ее внимательно и сделай как там написано. Я не могу быть с тобой, поэтому делегирую мои сторожевые обязанности этой маленькой записке. Если я дам тебе эти указания сейчас устно, они выскочат у тебя из головы и забудутся через несколько минут».

Шел первый срок правления президента Кливленда. До этого я никогда прежде не видел его жены – молодой, красивой, сердечной, доброжелательной, обворожительной. Как и следовало ожидать, едва закончив одеваться, чтобы идти в Белый дом, я нашел маленькую записку, о которой давно уже забыл. Эта маленькая записка была степенна и серьезна, как и ее автор, но рассмешила меня. Кроткие серьезности Ливи часто производили на меня такое действие, причем в таких случаях, где лучшая шутка записного юмориста не смогла бы этого сделать, ибо меня не так-то легко рассмешить.

Когда мы прибыли в Белый дом и я обменивался рукопожатиями с президентом, он начал мне что-то говорить, но я прервал его и сказал:

– Если ваше превосходительство меня извинит, я вернусь через минутку, но сейчас мне нужно позаботиться об одном важном деле, причем немедленно.

Я повернулся к миссис Кливленд, молодой, красивой, очаровательной, и дал ей мою карточку, на обратной стороне которой заранее написал: «Он этого не сделал», – и попросил ее поставить свое имя под этими словами.

Она спросила:

– «Он этого не сделал»? Не сделал чего?

– О, не важно, – ответил я. – Мы не можем сейчас прерываться, чтобы обсуждать это. Дело срочное. Не будете ли вы так любезны написать ваше имя? – Я вручил ей авторучку.

– Ну, – возразила она, – я не могу принять на себя такое обязательство. Кто он такой, который не сделал? И чего он не сделал?