Автобиография - Марк Твен

Далее он стал рассказывать, что враг, безусловно, диктует великое множество планов, которые потом ставит себе в заслугу военачальник противоположной стороны. В то же время, когда враг это делает, он раскрывает свои маневры, которые военачальник противника видит и использует в своих интересах. В данном случае Шерман имел, конечно, хорошо продуманный план. Он намеревался разрушить две остававшиеся железные дороги в той части страны, и это бы прекратило сообщение в регионе. Но генерал Худ сыграл в операции совсем не ту роль, какую от него ждали. Вопреки всем ожиданиям, он совершил резкое наступление на Читтанугу. Таким образом, марш к морю остался на усмотрение Шермана. Послав часть своей армии защищать и удерживать захваченное в читтанугском регионе, он получил возможность с оставшимися силами приступить к выступлению через Джорджию. Если бы Шерман эту возможность упустил, он не годился бы для своей должности.

«Шерман доложил мне, – говорит генерал Грант, – в чем состоит его план, и я приказал ему действовать. Мой штаб был против этого маневра». (Кажется, Грант сказал, что его убеждали остановить Шермана. Начальник штаба, по словам генерала, даже дошел до того, что отправился в Вашингтон без его ведома, дабы привлечь на свою сторону правительство, и до такой степени преуспел в возбуждении страхов, что генералу Гранту из Вашингтона пришел приказ остановить Шермана.)

Далее генерал сказал: «Чтобы защититься перед правительством, я телеграфировал Шерману и остановил его на двадцать четыре часа, а затем, сочтя, что проявил достаточное уважение к правительству, телеграфировал, чтобы он двигался дальше».

Я пытался передать не язык генерала, а лишь его общую мысль. Больше всего меня поразила его короткая ремарка, что это враг породил идею марша к морю. Она поразила меня тем, что прекрасно иллюстрировала афористичную манеру генерала – сказать много в одном лаконичном предложении. (Это мое свидетельство, за моей подписью «Марк Твен».)».

«После беседы папы с генералом Грантом мы вернулись в гостиницу, где нас ждала мама, и папа рассказал маме о своей беседе с генералом. Потом мы с мамой провели чудесный тихий вечер вдвоем».

Эта пара приятелей всегда затворялась вместе, когда им выпадала возможность, по выражению Сюзи, «уютно провести время». С раннего детства Сюзи и до конца ее жизни они с матерью были близкими подругами, задушевными подругами, страстными обожателями друг друга. У Сюзи был великолепный ум, и это делало ее интересным товарищем. А при тонком уме она имела сердце своей матери. Не было у Сюзи такого интереса или занятия, которые бы она с радостью не отложила ради того, что всегда было для нее более ценным, – ради общения с матерью. Сюзи умерла в самое время, в счастливую пору жизни, в счастливом возрасте – в двадцать четыре года. В двадцать четыре такая девушка повидала в жизни лучшее – жизнь как счастливый сон. После этого возраста начинаются риски, наступает ответственность, а с ней – заботы, печали и неизбежная трагедия. Ради ее матери я воскресил бы ее, если бы мог, но ради себя самого этого делать не стал бы.

«Затем папа отправился читать на публике, многие писатели читали в тот четверг помимо папы. Я бы хотела пойти и послушать, как папа читает, но папа сказал, что будет читать в Вассаре то же, что и в Нью-Йорке, поэтому я осталась дома, с мамой».

Я думаю, это было первым опытом нового адского изобретения – штуки под названием «Авторское чтение». Этот шабаш ведьм происходил в театре и начался в два часа пополудни. В списке было девять чтецов, и, уверен, я был единственным, кто по опыту знал, как подойти к делу здравым образом. Я понимал, по своему давнему знакомству с таблицей умножения, что десять раз по девять будет девяносто и что, следовательно, среднее количество времени, отведенного каждому из этих чтецов, должно быть ограничено десятью минутами. Там будет не понимающий своей задачи ведущий – это катастрофическое обстоятельство можно считать несомненным фактом. Несведущий, болтливый, красноречивый, он будет с удовольствием слушать самого себя. Ему надлежит представить девятерых выступающих, прибавьте к этому его собственную вступительную речь… что ж, не стану продолжать эти горестные подсчеты – словом, я предвидел: быть беде. Я попросил себе шестое место в списке. Когда занавес поднялся и я увидел, что весь наш полукруг менестрелей в сборе, то произвел изменения в своем плане. Я рассудил, что, попросив шестое место, сделал все необходимое, дабы заслужить репутацию скромника, и что я ничего не приобрету, если стану доводить ее до предела, она сослужила свою службу, и пора оставить ее в покое. Поэтому я попросил передвинуть меня на третье место, и моя просьба была удовлетворена.

Представление началось в половине третьего, и я, номер третий в списке из десяти человек (включая ведущего), был вызван на битву лишь четверть четвертого. Мое чтение длилось десять минут. Когда я изначально отбирал текст, его чтение занимало у меня двенадцать минут, и мне потребовалось изрядное время, чтобы без ущерба каким-то образом сократить его на две минуты. Я закончил читать через десять минут, а затем удалился на свое место, наслаждаться мучениями слушателей. Я действительно ими наслаждался час или два, после чего все запасы жестокости в моей натуре иссякли и на первый план вновь вышел мой природный гуманизм. К половине пятого треть зала спала, еще одна треть умирала, а оставшиеся были мертвы. Я направился к заднему выходу и уехал домой.

«Авторские чтения» продолжались еще несколько лет после этого. Мы то и дело собирались в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Балтиморе, Вашингтоне и терзали людей. Вразумить тех, кто заправлял этими оргиями, было совершенно невозможно. Точно так же было невозможно хоть как-то вразумить чтецов. Однажды я поехал в Бостон, чтобы помочь в одном из этих буйств, которое было организовано в память о мистере Лонгфелло. Хоуэллс был неизменным членом этих кочующих бедствий, и я никак не мог научить его отрепетировать выбранный текст с помощью часов и урезать его до подходящей длины. Похоже, он не мог этому выучиться. Он был блестящим человеком во всех прочих отношениях, но всякий раз, когда надо было отобрать текст для одного из этих кутежей, его интеллект глох и приходил в упадок. Я приехал к нему в Кембридж накануне лонгфелловских мемориальных чтений и, вероятно, попросил показать мне подобранную вещь. Во всяком случае, он мне ее показал – и провалиться мне на месте, если в ней не насчитывалось тысяч семь слов. Я заставил его смотреть на часы и вести протокол игры, пока я буду читать один абзац. Эксперимент показал, что мне потребовалось бы час десять минут, чтобы прочитать весь текст целиком, и я сказал: «Заметьте, сюда не входят паузы на аплодисменты – по той причине, что после первых двенадцати минут таковых не будет вовсе».