Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

Торжествовать, однако, Данилову и Витнеру (и России) было рано. Они упустили из виду главное действующее лицо - Сербию. Точнее, мощную панславистскую идею, безраздельно царствовав­шую все эти годы над «патриотической общественностью» России. Идея требовала защиты «родной по крови и по вере» Сербии (но почему-то не Болгарии, столь же, казалось бы, родной и по крови и по вере) любой ценой. Пусть хоть ценой возвращения к первона­чальной наступательной стратегии Александра III, обрекавшей, как и предвидели стратеги Генерального штаба, страну на эпохальное поражение (и на все, что за ним последовало).

Так кончилась военная контроверза 1910-1911 годов. Дальше произошло то, что и предсказывал Данилов и видел во второй книге читатель. План-19 тихо умер. Отменили ли его официально и, если отменили, то когда, не знаю, не нашел упоминания об этом в источ­никах. Может быть, читатель окажется счастливее. Не это, впрочем, важно, ибо так или иначе с политической сцены план этот исчез, словно никогда его и не было.

До сих пор, говоря о предвоенной вакханалии «неославизма» и об угрозе, которую представляла она для будущего России, имел я в виду в первую очередь опасность выродившейся славянофильской идеи, не раз уже, как мы видели, предпочитавшей интересы Сербии интере­сам своей страны. Нет слов, наряду с нею бесспорно сыграли свою роль и другие факторы. И то, что шок японской войны оказался палкой о двух концах (если Куропаткин или Палицын так никогда от него не избавились, то у националистической публики вызвал этот шок, напро­тив, очередной неодолимый порыв «подняться с колен»). И подчеркну­тая, как мы видели, всеми серьезными исследователями предвоенной патриотической истерии «наивная», как признался впоследствии Керенский, национал-либеральная вера в империалистический энту­зиазм «простого народа» (опять-таки заимствованная у Каткова и сла­вянофилов). И растерянность Верховного Главнокомандующего, ровно ничего не смыслившего в мировой политике. И бешеная анти­германская пропаганда, развернутая третьим славянофильским поко­лением, о которой мы так подробно говорили. И, конечно же, сверх­державное хамство Германии. Все это мы теперь уже знаем.

И все-таки обращение к опыту планировщиков тогдашнего Генштаба и вообще военных профессионалов помогло нам высветить две не тривиальные вещи. Во-первых, военные точно знали, что в слу­чае, если Россия вступит в войну с тевтонскими державами, отказав­шись от оборонительной стратегии Кутузова, зафиксированной в Плане-19, она неминуемо пойдет навстречу катастрофе. Знали - и тем не менее, когда в июле 1914-го пробил час решения, не только не посмели сопротивляться политической буре, но и сами подбрасывали хворосту в огонь. Во всяком случае поведение одного из авторов Плана-19 Сухомлинова в этом роковом июле и в особенности его пуб­личное заявление, в котором обещал он, как мы помним, что «из войны произойдет [для России] только хорошее», было сознательной ложью.

Во-вторых, и это еще более важно, выяснилось, что императив­ность «войны до победного конца», чтобы не подвести союзников, на которой до конца настаивали после Февраля национал-либералы, тоже оказалась фикцией. Во всяком случае в 1910-1911 годах, когда решалась судьба Плана-19, ни в грош не ставили интересы союзни­ков ни военные, ни «патриотическая» публика в Думе, ни уж тем более «простой народ»..

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы так уж близко к сердцу прини­мали интересы России и союзники. Вот потрясающий пример. i авгу­ста 1914-го князь Лихновский, немецкий посол в Лондоне, телегра­фировал к^зеру Вильгельму, что в случае русско-германской войны Англия не только готова оставаться нейтральной, но и гарантирует нейтралитет Франции. Обрадованный Вилли, как называл его кузен Никки (Николай II), тотчас приказал начальнику Генерального штаба Мольтке перебросить все силы на русский фронт. Мольтке ответил, что поздно, машина уже заведена, германские дивизии сосредоточе­ны на бельгийской границе и ровно через шесть недель, согласно плану Шлиффена, они будут в Париже. Выходит, как видит читатель, что от соблазна оставить Россию наедине с германской военной машиной спасла союзников вовсе не лояльность «роковому альян­су», но лишь догматизм немецкого фельдмаршала[134].

А относительно отмены Плана-19 (если он был отменен), можно предположить, что произошло это после октября 1912 года, когда Сербия неожиданно оккупировала Албанию и была вынуждена убраться оттуда две недели спустя после жесткого австрийского уль­тиматума. Европа, как легко себе представить каждому, кто помнит 1999-й, была возмущена агрессивностью Сербии, а «патриотиче­ская» публика в Думе - ультиматумом Австрии. По чести говоря, уль­тиматум этот действительно был из ряда вон. Британский дипломат Айр Кроу очень точно заметил тогда, что он предвещает беду. «Австрия отбилась от рук, - писал он, - взяв на себя решение вопро­са, который в компетенции концерта держав»96.

Конечно, уже несколько месяцев спустя Сербия компенсировала свой позор беспрекословного подчинения чужой воле, напав в союзе с Турцией и Грецией на Болгарию и отняв у нее кусок Македонии. Но дело было сделано: в глазах «патриотической» пуб­лики в Петербурге Сербия опять предстала вечной жертвой тевтон­ской агрессии. Славянофильская фантасмагория снова торжество­вала над здравым смыслом, предвещая роковой июль 1914-го.

Такова была еще одна существенная деталь контекста вековой истории русского национализма, в игнорировании которой состоя­ла, как я это вижу, ошибка западных исследователей первого в России XX века конституционного проекта. Пора, однако, хотя бы вкратце, суммировать этот контекст (пусть не посетует читатель на повторения, как суммировать не повторяясь?).

Декабризм. Несостоявшееся начало

Итак, о контексте. Складываться он начал, как мы уже говорили, давно, еще при Петре, когда после полутора столетий московитского застоя и изоляции Россия вдруг сделала головокружи­тельный военно-административный и технологический скачок на европейскую орбиту, сохранив при этом средневековую социально- политическую систему. Страна внезапно оказалась разодранной над­вое. Патрицианская элита, перепрыгнув через столетие, включилась в европейскую жизнь с ее входившими тогда в моду идеями Просвещения. А плебейская масса осталась в средневековье. И единственной вдохновлявшей ее Русской идеей была мечта о доб­ром царе, который в один прекрасный день отнимет у помещиков землю и отдаст ее крестьянам.

С этого момента противоборство двух Россий - европейской и средневековой - пребывавшее со времен самодержавной револю­ции Грозного царя и введения крепостного права в подсознании, если можно так выразиться, российской политической элиты, вырывается на поверхность. И до самого 1929 года, когда Сталин сломал хребет «мужицкому царству», а его наследники практически «раскрестьяни­ли» Россию, становится оно постоянным подтекстом российской поли­тики. Начиная от страха перед пугачевщиной, ни на минуту не отпус­кавшего патрицианскую элиту на протяжении столетий, и кончая великой драмой патриотизма, которую и пытаюсь я здесь описать.

Первыми поняли эту фундаментальную - и смертельно опасную для будущего - несообразность социально-политического строения российского дома, как мы уже знаем, декабристы, дети Отечествен­ной войны, прошедшие после нее под знаменами победоносной армии всю Европу. С этим их открытием и родилось в России то, что называл Соловьев национальным самосознанием.

Глава девятая Как губили петровскую Россию

В отличие оттого, что впоследствии - искаженное могуществен­ной идеологией Официальной Народности и увековеченное славя­нофильством - стало называться патриотизмом, национальное само­сознание декабристов ни в малейшей степени не было замутнено и

встревожено знаменитым вопросом Данилевского: «почему Европа нас не любит?». Вместо этого они, по словам Соловьева, полагали, что на повестке дня другой, более близкий и насущный вопрос: «чем и почему мы больны?»97

В этом рациональном отношении к своей стране, в этой мучи­тельно самокритичной любви к ней и заключался, собственно, пафос декабристского патриотизма, знамя которого пронесли через XIX век Герцен и Соловьев. Главной для декабристов была пропасть между двумя Россиями. И соответственно первоочередной своей задачей считали они воссоединение своей страны. Совершенно так же, как отцы-основатели Соединенных Штатов, решение проблемы видели они в свободе, в равновесии всех перед законом, в независимом суде и в просвещении. Пушкин был первым из них, кто четко сфор­мулировал эту мысль: «свобода есть неминуемое следствие просве­щения»98. Самодержавие, однако, делало просвещение невозмож­ным.

Таким образом, то, чем больна Россия, было для декабристов очевидно: самодержавием, крестьянским рабством, средневековой темнотой народа и имперской унитарностью. Методы лечения выте­кали из диагноза сами собою. Оба законченных конституционных проекта декабристов, Никиты Муравьева и Сергея Трубецкого (кон­курирующая с ними «Русская правда» Павла Пестеля осталась неза­вершенной, из десяти ее глав дописаны были, как известно, лишь две) дают нам о них совершенно ясное представление.