Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

То, что утверждает здесь Кожинов, без сомнения повергло бы в шок и Хатчинсона, и Хоскинга, и вообще всякого, кто хоть сколько- нибудь причастен к изучению Катастрофы. Выходит ведь, что министры-капиталисты, как Гучков или Коновалов, ратовавшие за конституционную монархию, вместе со своими непримиримыми оппонентами, республиканцами и социалистами, как Керенский или Чхеидзе, дружно занимались «разрушением государства и армии» своей страны. И разрушали они их вовсе не бессознательно, не ведая, что творят, подчиняясь императивам общей идейной атмо­сферы тогдашней России (что было бы согласно с теорией «идеи- гегемона» Антонио Грамши), но сознательно, «дисциплинированно и целеустремленно». Временное правительство и Совет рабочих депу­татов, яростно оспаривавшие друг у друга власть в Петрограде, рабо­тали, оказывается, «в одной команде».

Остается совсем простой вопрос: зачем? Зачем, спрашивается, все эти умные и честные люди, всю жизнь служившие интересам России, как они их понимали (добавим сюда и крупнейших истори­ков Василия Ключевского, Павла Щеголева, Николая Павлова- Сильванского, которые, согласно Кожинову, тоже, оказывается, при­ложили к этому руку), принялись вдруг разрушать свою страну?

У Кожинова есть на это исчерпывающий ответ. Затем, что «рос­сийские масоны были до мозга костей западниками. При этом они не только усматривали все свои общественные идеалы в Западной Европе, но и подчинялись тамошнему могучему масонству»71. Вот как просто всё оказалось. Могучие западные хозяева распорядились разрушить единственный залог жизнеспособности «Русского госу-

Там же. С. 139

Там же. С. 140

дарства», его становой хребет - самодержавие. А туземные их под­ручные, естественно, взяли под козырёк. И приступили к делу.

Но народ не позволил разрушить свою главную святыню. Потому- то, развивает свою мысль Кожинов, и проиграли масоны в октябре большевикам, возрождавшим в России самодержавие: они «пред­ставляли себе осуществляемый ими переворот как нечто вполне подобное революциям во Франции или Англии, но при этом забыва­ли о поистине уникальной русской свободе»72. Заключалась она, эта уникальная свобода, в частности в том, что «после разрушения века­ми существовавшего [самодержавного] Государства народ явно не хотел признавать никаких иных форм государственности»73. Забастовал, так сказать. Ибо «власть западноевропейского типа, о коей грезили герои Февраля, для России заведомо и полностью непригодна»74.

Вот и встретились мы опять со старым орвеллианским парадок­сом, на протяжении полутора столетий преследующим, как мы виде­ли, рыцарей российского особнячества: уникальность «русской сво­боды» состояла, по Кожинову, в том, что жить могла эта «свобода» только в условиях диктатуры. Так вдруг и превратились вчерашние «бесы» в бессознательное орудие Провидения, на глазах воссозда­вавшего в России эту вожделенную диктатуру.

И чтобы уж никаких в этом не оставалось сомнений, Кожинов подтверждает столь удивительную метаморфозу «бесов» , цитируя одного из самых красноречивых идеологов черносотенства Бориса Никольского. Большевики, говорит Никольский, «неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности... и правят Россией Божиим гневом и попущением... Они власть, которая нами заслуже­на и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того не хочет и не думает»75.

Ни один евразиец не отказался бы подписаться под этими слова­ми. И если задача Кожинова действительно состояла не только в том,

Там же. С. 154 (выделено мною. - АЯ.).

Там же.

Там же. С. 157.

чтобы реабилитировать черносотенство, но и ввести его в, так ска­зать, mainstream националистической оппозиции, то она была выполнена. Евразийство примирилось с черносотенством. По край­ней мере, в его книге.

Честно говоря, версия Кожинова не кажется мне сколько-нибудь серьезной. Уж очень легковесно она выглядит по сравнению с осно­вательными исследованиями Хатчинсона, Хоскинга или Базарова. Тем более что ни единого документального свидетельства, даже намёка на свидетельство Кожинов в её подтверждение не привёл. Одни фантастические спекуляции, откровенно рассчитанные на то, чтобы объединить две фракции националистов в борьбе против постсоветского режима. Я, однако, обязан был рассказать о ней читателю, поскольку без нее спектр объяснений Катастрофы был бы неполон.

| Глава девятая

ПаТрИОТИЧеСКаЯ I К™ губили петровскую Россию

истерия. Век XX

Если мы попробуем теперь обобщить все кратко очерчен­ные здесь версии великого русского парадокса начала XX века, в соответствии с которым культурная элита России из «патриотиче­ских» соображений губила свою страну, получим мы, похоже, такую картину: эти люди почему-то свято верили, что «народность» в России естественно предполагает империализм и агрессию. Вот посмотрите.

Ха*тчинсон пришел к выводу, что октябристы хитрили. Что весь их империалистический ажиотаж был не более, чем гигантским отвле­кающим маневром, предназначенным, с одной стороны, отвлечь «народ» от социальной революции, которой они смертельно боя­лись, а с другой, идеологически разоружить самодержавие, отняв у него монополию на патриотизм. Иначе говоря, пытались они устано­вить через голову самодержавия непосредственный контакт с «наро­дом», навести, если угодно, мост через пропасть между ним и консти­туционной элитой - и по какой-то причине именно империалистиче­ский «патриотизм» представлялся им единственно подходящим для строительства такого моста инструментом.

Выйди Хатчинсон на минуту за пределы своего октябристского «гетто», как сделал, например, Хоскинг (или ирландский историк Реймонд Пирсон в прекрасной книге «Российские умеренные и кри­зис царизма»), он тотчас убедился бы, что все либеральные думские партии, зажатые, по словам Пирсона, «между красной революцией снизу и черной революцией сверху»76, следовали точно такой же стратегии. Свидетельств тому у нас сколько угодно.

Ну вот вам Василий Маклаков, один из самых красноречивых - и откровенных - лидеров думских кадетов. «Народность, - писал он в 1908 году, - всегда была в России фундаментом режима». Перехватив эту национальную идею, либералы вырвут из рук прави­тельства «его флаг, его единственный психологический ресурс»77. Во имя этого, полагал Маклаков, мы, национал-либералы, должны сде­лать что? Дать народу землю, о которой он страстно мечтает? Нет, должны мы, оказывается, всемерно поощрять сербов, обещая им безусловную поддержку России в достижении их мечты о Великой Сербии, час которой раньше или позже пробьет, пусть и «ценой боль­шой крови и слез»78.

Я не могу передать читателю всю неизмеримую глубину различия между этой циничной «народностью» кадетского златоуста и действи­тельным, т.е. в моем понимании, декабристским патриотизмом иначе, нежели словами Владимира Соловьева. «Согласно действи­тельно русскому патриотизму, - писал он, - у целого народа не толь­ко есть совесть, но иногда эта совесть в делах национальной полити­ки оказывается более чувствительною и требовательною, нежели личная совесть в житейских делах». Нетрудно поэтому представить себе, что сказал бы Соловьев о славянофильском маневре, предло­женном Маклаковым, доживи он до преддверия последней войны. А, впрочем, сказал же он по поводу чего-то подобного: «честь России чего-нибудь да стоит, и эта честь решительно не позволяет делать из

Pearson R. The Russian Moderates and the Crisis of Tsarism. London, 1997. P. 174.

Cited in D. Lieven. Op. cit. P. 126.

Ibid. P. 125.

мошеннической аферы предмет государственной политики»79. И добавил: «Бессмысленный и лживый патриотизм, выражающийся в делах злобы и насилия, - вот единственный практический резуль­тат, к которому привели пока славянофильские мечтания»80.

Усугубляется все еще тем, что ни октябристы, ни Маклаков вовсе не были тогда исключениями в лагере «национально ориентирован­ной» интеллигенции. Разве сам Милюков, главный страж чистоты риз кадетского либерализма, не сказал высокомерно по поводу лишения парламентской неприкосновенности думских коллег, социал-демо- кратов, протестовавших против войны: «весь народ снизу доверху стоит за войну, пораженцы никаким влиянием не пользуются, они могут быть наказаны без всяких осложнений»?81Поразительные, конечно, для опытного политика цинизм и бли­зорукость, но не это ведь здесь нас волнует. Просто вышли мы с этим наблюдением уже на версию Хоскинга, согласно которой, как пом­нит читатель, именно борьба с царской бюрократией за доверие «народа» и обусловила накануне войны агрессивность национал- либералов. Базаров, правда, пытается объяснить «эволюцию запад­ничества к славянофильству» влиянием эпохи империализма. Кожинов добавляет, что «народ» - стихийный поборник самодержа­вия и никакими политическими маневрами не удастся навязать ему «власть западноевропейского типа». В том, однако, что «народ» империалист и «величие державы» безусловно важнее для него раз­дела помещичьих земель, убежден он был ничуть не меньше любого «масона».Коцоче, несмотря на все различия рассмотренных здесь версий, едины все они в одном. Накануне «последней» войны российская интеллигенция - от крайне правых до национал-либералов - была по какой-то причине неколебимо уверена, что народ - «патриот» (т.е. в их представлении готов пожертвовать всем ради «величия дер­жавы).