Царь Павел - Теодор Мундт

Я выехал 24 апреля (из Риги); волнение мое усиливалось тем, что состояние моего здоровья одно время вызывало во мне сомнение в возможности когда-либо свидеться с моими столичными друзьями и знакомыми. Приток приезжих в Петербург со всех концов империи был в то время так велик, что все гостиницы были переполнены. Граф Виельгорский приютил меня у себя, что послужило мне большим нравственным удовлетворением.

Никогда еще новое воцарение не вызывало такого всеобщего восторга! Это было какое-то опьянение, возраставшее с каждым днем благодаря возвращению ссыльных и заключенных.

Молодой государь неустанно повторял, что будет управлять государством только согласно закону, и старался окружить себя людьми, служившими еще при Екатерине, которую он избрал себе образцом. С 15 апреля он уволил Палена от должности главноуправляющего почтами и назначил на этот пост сенатора Трощинского. Одновременно с этим получил отставку и Кутайсов с разрешением уехать из Петербурга.

Александр восстановил тайный совет, первыми членами которого он назначил: фельдмаршала Салтыкова, обоих Зубовых, вице-канцлера князя Куракина, генерал-прокурора Беклешова, государственного казначея Васильева, Палена, князя Лопухина, князя Гагарина, адмирала Кушелева и Трощинского. Он приказал освободить всех арестованных английских матросов и заявил, что готов остаться лишь покровителем Мальтийского ордена, предоставляя последнему право избирать себе другого гроссмейстера согласно желаниям заинтересованных в этом вопросе европейских держав. 2 апреля Александром была уничтожена тайная канцелярия и в тот же день восстановлена во всей своей первоначальной силе дарованная Екатериной грамота о вольностях дворянства.

Первый свой визит я сделал Беклешову, который принял меня очень хорошо; затем я поспешил выразить свою благодарность Лопухину и т. д.

Я долго не мог решиться пойти к Пале ну; но наш уполномоченный от дворянства Корф, бывший в то время в Петербурге, уверял меня честью, что Пален в разговоре с ним отозвался обо мне дружески и с похвалой; к тому же он был курляндским генерал-губернатором, вследствие чего я был обязан засвидетельствовать свое почтение если не лично ему, то исправляющему эту должность. Он (Корф) предложил сопровождать меня к нему; (я согласился) и мы отправились туда в 11 часов.

Комната, смежная с его кабинетом, была набита битком генералами, чинами департамента иностранных дел, лицами всех чинов и национальностей. Мы узнали, что его превосходительство совещается как раз с посланником графом Разумовским, которому предстояло возвратиться в Вену. Нам пришлось подождать добрых полчаса. Наконец его превосходительство явился. Стоявшие по соседству с дверями окружили его тесным кольцом. Он выслушивал всех, отвечал парой слов направо, парой слов — налево и, увидев в отдалении какого-то незнакомого мне генерала, направился к нему через толпу, почтительно расступившуюся перед ним; пройдя совсем близко мимо нас, он как бы не заметил меня и, поравнявшись с генералом, завет с ним разговор вполголоса, причем взор его блуждал по всей зале. Взгляды наши встретились, и, возвращаясь в кабинет, он остановился предо мною, обнял меня. и сказал: «Ах, вы ли это?! Как теперь ваше здоровье?» — «Оно устояло в несчастий, и я надеюсь, что оно теперь поправится». Затем он дружески обратился к Корфу, отвел его в сторону, поболтал с ним несколько минут и после этого возвратился к себе в кабинет, тогда как мы и вся находившаяся здесь толпа начали расходиться, почитая себя счастливыми, что нам удалось увидеть кумир настоящего дня.

В продолжение всего времени, проведенного Паленом в зале, я неустанно следил за ним взором, чтобы уловить его взгляд и прочесть в нем, каково его душевное состояние. Мне показалось, что в нем сказывалось присутствие глубокого волнения и что вся его манера держать себя обнаруживала какую-то затаенную душевную двойственность, замаскированную смелостью и даже дерзостью внешней повадки.

Я внимательно изучал ход нового правления и, убедившись в величайшей любви к справедливости монарха, дрожал за него видя его окруженным людьми вроде Палена, Зубовых и других, которых общественное мнение во всеуслышание называло виновниками последней трагедии.

Господа эти не только не старались стушеваться, а, напротив, говорили о случившемся совершенно открыто с друзьями и знакомыми; сравнивая рассказы столь многих различных лиц, мне было нетрудно отличить, что признавалось всеми единогласно за непреложные факты и что являлось лишь хвастовством и плодом фантазии отдельных повествователей.

Соображаясь с этим, я изложил здесь свой рассказ.

Однажды утром, когда я пришел к князю Лопухину, он сказал мне: «Я желал бы, чтобы вы остались в Петербурге и возвратились в третий департамент, где в настоящее время нет ни одного курляндца и ни одного лифляндца».

Прежде чем подать свою записку о причитавшейся мне по закону пенсии, я прочел ее графу Медему, зятю Палена, жившему у своего тестя. Он обещал мне поговорить об этом предмете с последним, чтобы он не оказался моим противником, в случае если государь заговорит с ним о моей просьбе. Граф Медем к тому же уверял меня, что Пален признал мое ходатайство справедливым и скромным, и посоветовал мне снестись с ним как с курляндским генерал-губернатором.

Со своей запиской и письмом к государю в кармане я отправился к Палену. На этот раз у него было меньше народу. Он вышел из своего кабинета, и я направился к нему со словами: «Граф Медем уже предупредил вас, генерал, о моем деле» — и начал вкратце излагать ему свое ходатайство. «Пойдемте в мой кабинет, — сказал он, — я располагаю получасом свободного времени — мне доставит удовольствие поболтать с вами».

Едва успели мы сесть, как он заговорил: «Мне известно все, что вам пришлось перенести; но это ничто в сравнении с гнусностями, совершенными по отношению к массе людей, которым приписывались воображаемые преступления или вся вина которых заключалась в одной лишь необдуманности. Мы устали быть орудиями подобных актов тирании, а так как мы видели, что безумие Павла возрастает с каждым днем и вырождается в манию жестокости, то у нас оставалась лишь следующая альтернатива: или избавить свет от чудовища, или увидеть в ближайшем будущем, как мы сами, а быть может, и часть царской фамилии, сделаемся жертвой дальнейшего развития его бешенства. Только один патриотизм может даровать человеку смелость подвергнуть себя, жену и детей опасности умереть самой жестокой смертью ради двадцати миллионов угнетенных, измученных, сосланных, битых кнутом и искалеченных людей с целью возвратить им счастье. Впрочем, я всегда ненавидел его и ничем ему не обязан; я ничего не получил от него, кроме этих орденов. Но и их я возвратил нашему государю при его воцарении; но он приказал мне сохранить их, и я считаю, что получил их только от него. Такая услуга, оказанная государству и всему человечеству, не может быть оплачена ни почестями, ни наградами, и я объявил нашему государю, что никогда не приму подарка. Граф Панин, разделивший мой труд, солидарен со мною и во взгляде на этот вопрос». — «Я не знал, что граф Панин был здесь и опять уехал». — «Мы лишь хотели заставить государя отречься от престола, и граф Панин одобрил этот план. Первой нашей мыслью было воспользоваться для этой цели сенатом; но большинство сенаторов болваны, лишенные души и способности отдаться идеям высшего полета. Теперь они рада всеобщему счастью, они упиваются восторгом; но у них никогда не хватило бы ни смелости, ни самопожертвования, необходимых для совершения доброго дела. Возможно, что мы были накануне действительного и, быть может, гораздо большего несчастья, а для великих недругов необходимы и сильные средства. И я должен сказать, что поздравляю себя с этим поступком, считая его своей величайшей заслугой перед государством, ради которого я рисковал жизнью и пролил свою кровь».

После нескольких, не имеющих значения, слов он начал снова: «Меня удивляет, что вдовствующая императрица, го-видимому, хочет отмстить мне за это, в особенности тогда, как она сама подвергалась величайшей опасности и с этой точки зрения некоторым образом обязана мне. Я отказываюсь от проявления ее признательности, но она должна чувствовать ее и, по крайней мере, не пытаться возбуждать государя против меня… Вы, без сомнения, видели Нелидову? Я высоко ценю ее… Что сказала она вам по этому поводу?» — «Я видал ее всего минуту, причем она была окружена полудюжиной фрейлин». Едва успел я вымолвить эти слова, как он вынул свои часы. «Ах, прочтите мне свою записку: у нас осталось очень немного времени». Я поспешно прочел ее и заметил, что он слушал без внимания. Затем он сказал: «Очень хорошо…» Он весьма вежливо проводил меня до дверей кабинета, но я заметил в его лице выражение, которое подсказало мне, что его поведение неискренне.