Семья Машбер - Дер Нистер

И вот, чтобы установить сходство между имевшейся синей шерстью и шерстью древних времен, «радзинцы» послали несколько человек в Рим, где хранился сотканный из синей шерсти занавес из Иерусалимского храма, — он был захвачен римлянами вместе с другими святынями и находился, как говорили, в кладовых Папы Римского.

Добились ли чего-нибудь в Риме или нет, никто не знает, но денег, уйму денег стоила сама по себе поездка. Большую часть этих расходов взял на себя Аврам Люблинский. Эта и другие подобного рода траты довели родителей, а также тестя и тещу его чуть ли не до бедности.

Но это не важно: бедность так бедность, сын им и в бедности дорог, и даже теперь, когда он покинул дом, жену и детей, забросил дела и скитается с места на место в качестве попечителя небольших групп сектантов, — даже теперь, когда родители его истратились почти до последнего гроша, они еще сохранили к своему сыну достаточно любви и преданности, чтобы время от времени вспоминать о нем и поддерживать его всем, чем только возможно, всем, что осталось от прежнего благополучия, и не упускать его из виду.

Аврам и сейчас еще получал от них значительную помощь: это было видно по его дорогой добротной одежде и по его внушительному виду, свидетельствующему вовсе не об измождении и нужде, которые испытывали все другие приверженцы общины.

Когда Аврам вошел, снял пальто и остался в кафтане, Лузи, как следует разглядев, очень ему обрадовался, словно увидал самого себя — молодого, тех же лет, что и Аврам сейчас, оживленного, с шумными и быстрыми движениями, в которых чувствовалась сила, расточительная, переполняющая и щедрая.

Войдя в дом Лузи, Аврам принес с собою морозную свежесть пройденных им дальних дорог и свою собственную, ему свойственную свежесть, которой он заполнил весь дом, точно чудесным ароматом.

В отношении Лузи он держался свободно, но в то же время с уважением, и можно было видеть, что Лузи платит ему тем же: он относился к нему, с одной стороны, как старший и более опытный, с другой стороны — как отец относится к сыну, не требуя от него излишних почестей, как от чужого.

Между ними сразу завязался разговор, легкий и непринужденный, в котором главную роль играл младший, гость, Аврам. Он живо и интересно рассказывал обо всем, что видел во время своих странствий, посещая небольшие группы приверженцев общины, а также и обо всем прочем.

Лузи слушал внимательно и, когда Аврам говорил о веселом, был весел и лицо его, ставшее в последнее время серьезным, менялось и делалось приветливым. Прислушиваясь к речам Аврама, Лузи смотрел на своего рослого собеседника, подняв голову, и следил за его губами, как бы не желая потерять ни капельки удовольствия, которое ему доставляет и манера рассказывания, и предмет рассказа.

Потом принялись за молитву, и тут Аврам показал, как беззаветно и ревностно он служит Богу, принадлежа к числу приверженцев Лузи; показал, что он от них воспринял.

Он молился горячо; высокий и крупный, он шагал по дому так стремительно, что даже Лузи, привыкший к такой манере, глаз не отрывал от его движений и видел, с каким жаром Аврам произносил молитвы.

Это даже помешало молитве самого Лузи, который следил за своим молодым другом и понимал, что тому тесно в узких стенах дома, что его молодые, широкие, горделивые плечи готовы раздвинуть эти стены, чтобы Аврам мог выйти наружу и его молитва могла разгореться с еще большей силой, подобно тому, как разгорается малый огонь от притока свежего воздуха.

Они вместе справили дневную трапезу. Лузи как хозяин восседал во главе стола, Аврам — рядом с ним, а Сроли Гол занял место на противоположном краю и все время следил за тем, как Лузи смотрит на своего гостя — и с любовью, и с некоторой завистью, которая стала заметна сразу, как только Аврам переступил порог дома. Да и было чему завидовать: после горячей молитвы он так же горячо принялся за еду. Его рот, казалось, не поспевал за глоткой, но не от обжорства или жадности, конечно; что бы Аврам ни делал, все горело у него в руках… Это напоминало Лузи его собственную молодость… Теперь он уже постарел, остыл и смотрел на Аврама доброжелательно, с любовью, но все же, как заметил Сроли, не без некоторой зависти; он не мог налюбоваться на Аврама — так глядит человек на другого, любимого, который, однако, должен ему наследовать.

После трапезы помолились, отдохнули, потом справили предвечернюю и вечернюю молитву, снова побеседовали и так провели весь первый день — в духовном общении…

А несколько дней спустя, в один из вечеров, когда у Лузи никого, кроме Сроли, не было, да и Сроли был чем-то занят в своем углу, между Лузи и Аврамом произошел тайный и доверительный разговор, который можно сравнить с тем разговором, что в свое время, как мы рассказывали, состоялся между Лузи и Михлом Букиером в Живой синагоге, когда Михл исповедался Лузи и частично открыл ему то, что скрывал от других.

Хотя время было неподходящее, не месяц элул, когда каждый почитает своим долгом совершить исповедь, здесь произошло нечто похожее, однако исповедником на этот раз оказался не Лузи, старший, пред которым младший, Аврам, должен был бы исповедаться, но, наоборот, — исповедником стал Аврам, а Лузи — исповедующимся.

Ни Аврам, ни Лузи не готовились к этому, и только Сроли с первого же дня, когда Аврам показался в доме, понял, что это может произойти, он допускал возможность такой встречи… Почему? Потому что видел, что Лузи как-то не по себе, что ему чего-то не хватает… Сроли догадался об этом потому, что, когда между Аврамом и Лузи произошел первый разговор, Лузи ему ни словом не ответил. Это, подумал Сроли, не от твердости и чрезмерной уверенности в себе, которые иногда позволяют одному отмахнуться от жалоб другого, и не оттого, конечно, что Лузи считает, будто Сроли ничего не заслуживает, кроме холодного и невнимательного отношения к своим речам. Нет, это оттого, что у Лузи где-то внутри наметилась трещина и он, не желая выдавать себя, либо решил скрыть это навсегда, либо ждет случая, когда сможет открыться перед кем-нибудь более подходящим, чем Сроли.

И вот теперь, видя, как Лузи принял и встретил Аврама, и замечая ту легкую зависть, которую Лузи испытывает к нему, Сроли понял, что Аврам и есть тот, перед кем Лузи откроется и кому расскажет то, что прячет от других, ведь от каждого набожного человека требуется, чтобы он склонил голову именно перед тем, кому завидует, поступился своим достоинством именно перед таким человеком, полагая это испытанием, которое верующий обязан принять как должное и перенести с достоинством, если хочет остаться на высоте.

Так оно и было. Сроли ждал этого часа, и час этот наступил.

Сумерки. Никого из посторонних нет… Не важно, случайно ли в этот вечер никто не пришел к Лузи, или это Сроли, по своему обыкновению, устроил так, чтобы никто не приходил и не мешал, ибо, по его мнению, Лузи следовало остаться одному. Это не важно… Главное в том, что Лузи и Аврам в тот вечер сидели за столом в комнате Лузи, а дверь в комнату была закрыта. И вот мы видим Аврама — он сидит за столом, — а Лузи поднялся со стула, и, прежде чем он начал говорить, на лице Аврама отразилось большое удивление.

Удивление это понятно: уже одно то, что Лузи, войдя в комнату, запер дверь и даже наложил крючок, послужило для Аврама свидетельством того, что его ждет какой-то очень серьезный разговор с Лузи. И особенно это почувствовалось тогда, когда Лузи заявил о своем намерении посвятить Аврама в нечто чрезвычайно важное. И Аврам, несмотря на присущую ему подвижность, несмотря на неумение сидеть на одном месте, на сей раз словно застыл в ожидании чего-то такого, что он должен воспринять не только ушами, но и всем своим существом.

Повторим, что на дворе стоял тихий зимний вечер. До этой заброшенной части города шум центральных улиц не доходил даже днем, а вечером, да еще зимним, здесь все точно замерло. Сильный мороз загнал жителей в низенькие, снегом укрытые домишки, из окон которых выглядывали огоньки маленьких лампочек и коптилок… Уставшие за день люди только и думали, только и могли думать о том, чтобы согреть намерзшее за день тело у слабо натопленных печей и топок, — всякого рода духовные потребности им чужды. Среди этих молчаливых, тускло освещенных, снегом укрытых домишек один выделялся более ярким освещением, а внутри — уютной теплотой. Словом, все располагало к тому, чтобы в небольшой комнатке двое свободных от повседневных забот людей могли беседовать, стараясь понять и самих себя, и окружающих, и заниматься обсуждением только духовных забот.

Лузи начал издалека, вспомнив изречение: «Человек видит доступное глазу, Бог заглядывает в сердце…»

— Иной раз видишь человека, — говорил Лузи, — и можно подумать, что счастье постоянно подыгрывает ему на флейте, а горе бежит от него, проходит мимо, не оставляя на нем следа… А между тем все это не так, на самом деле достаточно легкого прикосновения, достаточно пальцем тронуть, чтобы почувствовать, что сосуд его счастья надтреснут.