Семья Машбер - Дер Нистер

А разве не так? — продолжал Сроли, не дожидаясь возражения и словно возражая самому себе. — Конечно, слушая меня, можно смеяться и спрашивать: «Как так? Что за сравнение между теми, на чьей стороне крупный раввин, изо всех сил держащийся за приобретенную власть, раввин, который не останавливается перед тем, чтобы привлекать на свою сторону инакомыслящих любыми средствами, вплоть до гонений, принуждения и злодеяний, — какое может быть сравнение между ними и малочисленной группой людей, которые хранят верность своим убеждениям и не помышляют о том, чтобы навязывать свои верования другим с помощью кнута или тащить других туда, куда им не хочется?»

О нет! — продолжал Сроли. — Знаем мы их, этих младенцев и ягнят с виду… Если смотреть на них со стороны, можно подумать, что уж они-то никогда не будут способны нападать, налетать и преследовать, потому что сами все это на собственной шкуре испытали и знают, что такое преследование. Но нет, разница между теми и другими только в количестве, а не в сущности, в большей или меньшей силе власти, а не в ее качестве. Существует правило: если религиозная община не рвется к господству, держится в стороне и, как кажется, не желает вкусить от власти общественной, не намеревается посягать на руководящую роль, то это означает, что такая община наступает не действием. И нельзя утверждать, что в тайниках не гнездятся скрытое желание и способность к наступлению силой. Если не сегодня, то завтра, лишь только представится малейшая возможность захватить то, что раньше захватили другие, община выступит с намерением овладеть умами людей и господствовать над ними — подобно тому, как прежде господствовали над ней другие, принуждая ее к покорности и прижимая к земле.

Так, например, — говорил Сроли, — если сегодня большинство стоит на стороне реб Дуди и его приверженцев, власть имущих, а стало быть, способных причинить зло, то завтра в милости могут оказаться другие — те, которые сегодня, как сказано, прикидываются ягнятами, — но нельзя поручиться, что завтра у них не обнаружатся острые зубы и когти хищников.

Да, не исключено, — сказал Сроли, жестко и сурово глядя на Лузи, — что даже такой, как вы, вместе со своей группой последователей, пока еще малочисленной и слабой, не выступите с намерением драться, если вас окажется побольше числом и если вы подниметесь на несколько ступенек по лестнице власти.

— Я? — без слов, только передернув плечом и глядя на Сроли, спросил Лузи.

— Да, вы!.. Удивляетесь? — продолжал Сроли. — А что такое? Чем вы лучше других? И почему вы так уверены, что никакое зло к вам пристать не может, между тем как оно живет с вами под одной крышей и даже спит, можно сказать, с вами в одной кровати.

— Что такое? — с явным недовольством спросил Лузи, как бы отмахиваясь от Сроли и желая уберечь слух от таких слов.

— Да, — не удержавшись, повторил Сроли. — Да, в одной постели с вами… Но, — спохватился он, — не в этом суть, потому что сказанное — это пока еще только пророчества, с которыми можно соглашаться, а можно и не соглашаться, можно им возражать. Пока приверженцев у вас не так много и кнут еще не в их руках; быть может, Господь убережет вас от кнута… Раз так, к чему говорить о будущем? О том, что может когда-нибудь случиться, я рассуждать не желаю, хотя сам уверен в том, что сказал… Но если вы думаете, что в том деле, о котором идет речь и о котором позднее будет еще больше толков — в деле Михла Букиера, — ваша вина намного меньше, чем вина реб Дуди, то вы ошибаетесь. И вообще, я никогда в ваши дела не вмешивался, но сейчас, когда к слову пришлось, я скажу: то, что вы делаете с людьми, которые следуют за вами, держатся за ваши полы, смотрят на вас снизу вверх и с радостью глотают изрекаемые вами слова, заслуживает не меньшего осуждения, чем действия тех, кто тащит за собою слепых в яму. Я имею в виду второе лезвие обоюдоострого ножа, которым, как я уже говорил, вы, Лузи, режете.

И разве Михл, — говорил Сроли, — не похож на зарезанного, удравшего из-под ножа? И не только из-под ножа реб Дуди, но и из-под вашего ножа, и даже из-под своего собственного ножа, к которому он добровольно тянулся горлом и которым сам себя резал? Я хочу сказать прямо: кто в состоянии выдержать ту распаляемую набожность, которая подобна проказе? Расчесывать пораженную кожу и болезненно, и в то же время приятно… А на самом деле это — просто болячки, и каждый, кто верен своему другу, должен советовать ему прежде всего соблюдать чистоту и стараться избавиться от чесотки и от сомнительного удовольствия, доставляемого расчесыванием.

Я не вмешиваюсь в ваши дела и никогда не говорил вам… Но разве вы, Лузи, не видите, до чего уже доведены все вами руководимые и до чего они будут доведены в дальнейшем? Разве не ясно, что к отчаянию и надлому неизбежно придут те, кто приносит в жертву свои истощенные и изможденные тела, от которых на небо поступает один лишь чад и смрад…

Тут Сроли сам себя прервал и стал рисовать страшные картины испытаний, которым подвергают себя приверженцы Лузи: как выглядят дома, в которых они живут, как выглядят их жены и дети, изголодавшиеся, вялые, точно осенние мухи, дни коих сочтены, по целым неделям, месяцам и годам не получающие от своих мужей и отцов ни единого жалкого гроша, за который можно было бы в какой-нибудь лавчонке купить хоть немного еды.

— Да, — сказал Сроли, — а знаете ли вы, как мерзнут целую зиму в ославленных домах, где стены разбухают от сырости, снега и влаги, где окна без стекол заколочены досками или заткнуты тряпками и подушками? Знаете ли вы, как в таких домах выглядят дети, которые двигаются только до тех пор, пока здоровы? А когда они хворают — и не один, а сразу несколько, — они все лежат в одной кровати, без постели, без одеяла, потому что все это уже давно, чуть ли не с самой свадьбы, заложено у процентщика без всякой надежды на то, что будет выкуплено.

Да, — с жаром продолжал Сроли, — и все это только потому, что мужья в таких домах все силы отдали не семье, а Богу, который, если существует и смотрит вниз со Своего высокого небесного трона, наверное, должен плакать или смеяться, глядя на такое посвящение, на такие жертвы в Его честь, на такое восхваление, идущее (простите!) от зловонных ртов людей, у которых ни на масло, ни на фитиль для грошовой свечки взять нечего. Да и какая польза, какой толк может быть от тех, кто проводит целые дни за молитвой в синагоге, а ночи — если им не хватает для этого дня — на кладбище, на могилах покойников, которым от этих посетителей столько же радости, сколько и посетителям от покойников? Конечно, мне могут сказать: «Ладно, но кто имеет право поучать другого, указывать, что для него хорошо и что плохо? Ведь всякий человек сам над собою властен, он один — господин тела своего и души, только сам он вправе выбирать то, что ему по вкусу и по нраву, то, что он считает для себя лучше и приятнее… Иначе говоря, кто может присвоить себе право проявлять жалость к другому, в то время как этот другой может отвергнуть такую жалость и заявить, что не он нуждается в жалости, а тот, кто ее проявляет, а именно — приверженцы Лузи, которые, вероятно, считают, что они одни понимают подлинный вкус того, о чем другие сожалеют».

Если мне это скажут, — продолжал Сроли, — я отвечу, что, само собой разумеется, каждый вправе выбирать то, что ему нравится, что человек сам властен над собой. Но существуют и больные «властители»: ведь случается так, что горячечный больной, находясь в бреду, порывается соскочить с постели и, не глядя на погоду, в одном белье выбежать на улицу. И долг каждого, кто дежурит у его постели, — остановить его, потому что сам больной не способен уразуметь грозящую ему опасность. Ну а кто же в данном случае обязан не допустить того, чтобы больные рисковали своей жизнью и теряли то, что они не вправе терять, — кто, если не вы, Лузи, за которого эти люди так крепко держатся, которого высоко ценят, уважают и считают способным выбирать для них путь? Так почему же вы не удерживаете их от самоуничтожения, которое, кажется, противно и воле Бога, и всем вероучениям?

На этом Сроли закончил свою тираду и, конечно, имел право ждать ответа от своего собеседника.

Но ожидания оказались напрасны: Лузи молчал… Как бы ни было приятно обходить ответом подобные вопросы, от кого бы они ни исходили, и каково бы ни было отношение спрошенного к спрашивающему, но коль скоро вопросы уже прозвучали, коль скоро они были произнесены и услышаны, спрошенный обязан чем-нибудь ответить, будь то гнев, презрение, небрежный жест руки, — что-то должно же последовать в ответ!.. Однако Лузи молчал. Почему? Потому ли, что полагал, будто говорить на такие темы запрещено вообще, или потому, что не считал Сроли своим судьей, человеком, с которым можно спорить о серьезных вещах?

По правде говоря, Сроли тоже, видимо, не особенно рассчитывал на ответ, и теперь, видя, что Лузи не собирается ему возражать, он не чувствовал себя обиженным или уязвленным.