Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

Первым сделал выпад Боб, но со стороны казалось, что они одновременно двинули друг друга в живот, и оба одновременно согнулись — Боб слегка, а Феликс вдвое. Но Боб сразу же задрал свою безрукавку, открыв на златокудром брюшке длинную царапину (он успел левой рукой отбить лезвие), а Феликс продолжал сипеть не то на выдохе, не то на вдохе. Нож, однако, не выпуская.

Я усиленно замахал Бобу в сторону двери, и он незамедлительно удалился, можно сказать, улизнул. А мне оставалось только, обняв Феликса за костлявые плечи, заглядывать ему в лицо и повторять испуганно: ну как ты, ну как ты, ну как ты, ну как ты?..

Но он все сипел и сипел. Испугавшись уже по-настоящему, я набрал 03, но скорая теперь работала, видимо, на какую-то европейскую ногу — я тут же прочел на экранчике ответ: «error». Даже не ошибка, эррор. Хоррор.

Наконец Феликс выпрямился и задышал. Увидел нож в своей руке и, нажав на крошечную кнопочку, сложил его, превратив в черную полированную палочку. Которую со второй попытки упрятал в карман.

— Ну как ты? — изнемогая от жалости и неловкости, в двадцатый раз спросил я его, но он на жалость не купился, отрезал коротко:

— Жить буду. Зато узнал о семействе Алтайского даже больше, чем хотел. Кулак — оружие жлоба. Этого у них не отнимешь. Ладно, пока. Бай-бай.

— Постой, посиди немного.

— Так мне постоять или посидеть? Мать мне в молодости часто говорила: за тебя твой дедушка отсидел, не нарывайся. Но видно, я за другого деда отрабатываю. Он сам сажал, пока не расшлепали.

Он двинулся к выходу нетвердой походкой, но в дверях обернулся и неожиданно звучным баритоном пропел реплику из «Фауста»: «Увидимся мы скоро, господа!»

Все-таки мученик. То сердце не научится любить, которое так любит ненавидеть.

Да-а, выдался денек…

В принципе уже можно было укладываться спать на мой раскладной диван, что-то успокоительное почитать перед сном под торшером, который когда-то представлялся мне вершиной аристократического уюта, однако сон мне и не снился. Сердце билось замедленно, но гулко, кисти рук ныли, голова кипела, не зная, за что ухватиться.

Я включил телик и досмотрел беснования «Вальпургиевой ночи» (музыку я слушал через наушники, чтобы не истязать соседей). На этот раз у пошляков хватило ума не умничать, не обряжать ведьм и демонов, или кто они там, в стиляг или в солдат, оставить им рожки и набедренные тряпки.

…Но когда я выключил телик, в ушах у меня продолжала звучать музыка. Только слабая и совсем другая. Я решил, что это наушники улавливают какие-то посторонние радиоволны, и снял их. Но музыка продолжала еле слышно звучать…

…Я напрягся и расслышал слова. Великолепный хор глубоко под землей исполнял «Боже, царя храни!». Сквозь гимн отчетливо пробивался цокот копыт.

Я напряженно вслушивался, пока меня не озарило: ба, так в нашем же доме когда-то была Придворная конюшенная контора, сараи для экипажей и квартиры для конюхов. А потом Придворный музыкальный хор в каретных сараях устроил репетиционный зал. Так вот откуда пробиваются эти звуки!

Как ни странно, понимание меня успокоило. Я ведь иногда умею переселяться в чужие души, которых нет, как нас учит наука. Так почему бы мне и не расслышать звуки, которых нет? Но которые все-таки когда-то были.

Я дослушал гимн до конца, а вместе с его концом смолкли и копыта.

Стало даже как-то скучновато, захотелось новых приключений.

Решил прогуляться на крышу — полюбоваться крышами и подышать почти уже ночным воздухом. Дверь на чердак у нас отгорожена решеткой, но я сумел раздобыть ключ от нее. Как — не скажу, а то какие-нибудь охломоны начнут водить туда экскурсии.

Я поднимался на крышу много раз, но почему-то никогда не замечал эту маленькую железную дверь в стене. Я был так взвинчен, что и она отозвалась во мне тревогой, хотя выглядела почти жилой, перед нею лежал резиновый коврик, точно такой же, как когда-то перед нашей квартирой. Но сейчас мне вспомнился не «родимый дом», а рассказ музейного экскурсовода о нехорошей квартире, где гебисты иногда с криками и воплями допрашивали арестованных писателей, прежде чем окончательно отправить в Большой дом. Железная дверка для такой предварительной пыточной вполне подходила.

Я еще раз взглянул на резиновый коврик — он был не просто точь-в-точь такой же, как наш, но это был явно наш: у этого коврика именно я сам когда-то и отстриг уголок, чтобы изготовить из него копию школьного штампа для разных полезных справок. Из этой затеи ничего не вышло, а вот коврик и без уголка продолжал служить, как видно, и по нынешний день.

Нет, я понимал, что наш коврик никак не мог сюда попасть, и уж тем более под ним не мог оказаться наш ключ. И тем не менее он там оказался!

И замок работал, как новенький. И дверь была хоть и низковата, но для моего росточка в самый раз.

Потолок тоже был низковат, но облупленный фанерный шкаф коричневого цвета вполне вмещался. Стены и потолок были выкрашены в сизый военно-морской цвет, по ним были развешены тусклые довоенные плакаты, призывающие к бдительности, и я не сразу заметил справа тоже облупленный канцелярский стол под большой размытой фотографией Дзержинского.

И лишь в самую последнюю очередь разглядел за столом самого Дзержинского — с хищными ястребиными ноздрями и хищной слипшейся бородкой, начерненной словно бы сапожной ваксой. Волосы были прилизаны такой же лоснящейся ваксой. Светлая гимнастерка с малиновыми петлицами была наискось перечеркнута видавшей виды кожаной портупеей.

Голая лампочка, подтянутая под самый потолок, была тускловата, и я не сразу узнал в Дзержинском Феликса.

Уфф…

— О, привет, я тебя не узнал! Это у тебя хеппенинг такой? Или перформанс? Потрясающую ты себе бородку сделал — чистый Мефистофель!

— Что делать, пошляки без бородки и дьявола не узнают.

— Так ты, что ли, дьявол?

— А кто же еще занимается посмертными воздаяниями? Вы придумали себе такого Бога, который все прощает, но кто-то же должен поддерживать в вас страх Божий? Приходится дьяволу.

— Логично. Слушай, Феликс…

— Я с тобой свиней не пас! Не Феликс, а гражданин исследователь.

— Хорошо изображаешь. Но я хочу всерьез…

— А ты думаешь, я шучу?

Феликс нажал какую-то кнопку на столе, и в шкафу раздался громкий и вульгарный электрический звон. Дверца шкафа распахнулась, и оттуда вышагнул… Боб.

Он был в синих галифе, заправленных в блестящие сапоги в обтяжку, и в линялой гимнастерке распояской.