За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

Но Наталья ее не стала утешать, повернулась и пошла на кухню.

Наташе казалось, что дома никто ее не понимает. Она ходила к знакомым и в кино, старалась забыться оттого, что была несчастна, а была несчастна оттого, что день и ночь тосковала по мужу. Она и курить стала, и бралась за тяжелую работу, однажды почти двое суток подряд стирала, перестирала в детдоме двести восемьдесят штук детского белья, наволок и простынь – лишь бы развеять свое горе. Будь ей легко и хорошо, она не стала бы курить и ходить к знакомым. Но только новая ее знакомая Клавдия, нянька в детском доме, понимала и жалела ее.

А Варвара Александровна особенно корила невестку за дружбу с Клавдией. Да, не могли они со свекровью понять друг друга и не хотели понять, хотя обе любили Анатолия. Варвара Александровна ходила к гадалке и в церкви молилась. Но ни цыганка, ни бог не могли ей помочь распутать клубок, запутанный еще в далекую-далекую, древнюю пору. Мать, давшая сыну жизнь, и жена, давшая жизнь ребенку этого сына, – обе имели право на первенство в доме. В этом совместном их праве было и бесправие, и они поняли, а может быть, им казалось, что они поняли, простую и грубую истину: чья сила возьмет, того сила и будет.

Варвара Александровна, стоя в передней, очистилась от пыли, обтерла туфли тряпкой и прошла в комнату. Спросила у внука:

– Дедушка не приходил?

Володя нечленораздельно замычал; сощурив глаза, он смотрел из открытого окна на небо, где жужжал невидимый в огромной высоте самолет, выжимавший из себя белый пушистый след.

– Разведчик, – сказал он, – фотосъемку делает. – Так объяснили ему зенитчики.

Она подумала: «Господи, что спрашивать, пришел бы – кепка бы на гвоздике висела; видно, остался с утренней сменой».

Ей представился горестный круг ее нынешней жизни, и она пошла на огород поплакать среди веселых красных помидоров, чтобы Наталья не видела ее слез. Но когда она пришла на огород, то увидела, что место уже занято: на земле сидела невестка и плакала.

После обеда в дверь постучался какой-то странный старичок. Варвара Александровна сперва подумала, что это эвакуированный ищет квартиру. Но оказалось, старик пришел к Павлу Андреевичу.

– Здравствуйте, матушка, – сказал он, – могу ли я видеть товарища Андреева?

«Какая я тебе матушка, – с раздражением подумала она, подозрительно оглядывая старика, – я тебе, старому хрычу, в дочки гожусь».

Ее внимательный глаз сразу же отличил преклонные годы Мостовского, ее не обманули быстрые движения и сильный голос старика. Она пустила его в комнату и сердито подумала, что старик пришел к Павлу Андреевичу по выпивательному делу.

Но спустя несколько минут, когда оставшийся ожидать мужа старик стал расспрашивать ее про жизнь, про детей, она разговорилась. Этот пришелец, возбудивший вначале ее подозрения, показался ей спустя недолгий срок человеком, которому она давно хотела рассказать о своих заботах. Перед тем как войти в комнату, он долго вытирал ноги о половик в прихожей, потом спросил у нее разрешения закурить в комнате и сказал, что, если ей неприятен табачный дым, он может выйти покурить на крыльцо; потом он сказал «простите» и попросил у нее пепельницу, и она поставила на стол красивую пепельницу, служившую хранилищем пуговиц, наперстков и крючков, а не жестяную крышечку, в которую сбрасывал табачный пепел и клал «бычки» Павел Андреевич.

Старик оглядел комнату и сказал:

– Как у вас хорошо. – Подумал и добавил: – Чудесно!

Одет он был просто и сам с виду был простой носатый мужичок, но, присмотревшись, она поняла, что он не прост: не то бухгалтер или инженер с завода, не то доктор из заводской больницы. Так она и не понимала, кто он. Вдруг ее осенило, что это не заводской, а городской знакомый мужа – родственник Шапошниковых.

– Вы Александру Владимировну знаете? – спросила она.

– Знаю, знаю, как же, – ответил он и быстро глянул, удивившись ее догадливости.

Разговор с гостем снова разволновал Варвару Александровну. Рассказала она о муже: он неправильно ведет себя, не думает, как спасать жизнь, дом и вещи. Рассказала о сыне. Все матери считают, что их дети наилучшие, она-то не из таких, видит недостатки своих детей. Вот у нее две дочери замужние, живут на Дальнем Востоке, она все их недостатки знает; но про Анатолия действительно ничего не скажешь, он и в детстве был спокойный, тихий, а когда был грудным, она с вечера покормит – и вот он спит до утра, ни разу не заплачет, не позовет, а проснется – тоже не плачет, лежит спокойно, глазки открытые – и смотрит.

Она стала рассказывать о невестке сразу же после того, как рассказала о младенчестве сына, словно между той порой, когда Анатолий лежал спеленатый, и временем его женитьбы прошел месяц или два.

Вероятно, в этом и была вечная особенность отношения матери к детям: в мыслях матери ее бородатые сыны бытуют рядом с младенцами, и до самого конца жизни в сердце старухи матери воедино слиты, неразличимы – светловолосый младенчик и морщинистый, с седыми висками, сорокапятилетний сын. Но вот уж невестку она представляла себе совсем по-иному, в ней она не видела ничего доброго и ничего хорошего.

Михаил Сидорович из рассказа Варвары Александровны узнал много для себя нового о женском коварстве, чего не вычитал он и у Шекспира. Его поразила сила страстей в этой маленькой, казавшейся ему тихой и дружной рабочей семье.

Не утешаться, а утешать пришлось Михаилу Сидоровичу в этом доме.

Андреев вошел в комнату, поздоровался с гостем, сел за стол и заплакал. Варвара Александровна до того растерялась, увидев впервые в жизни слезы на глазах мужа, что выбежала на кухоньку: ей показалось – вот и пришел последний час.

Мостовской остался ночевать у Андреевых. Полночи просидели за столом старики.

Утром, когда Мостовской приехал к себе домой, Агриппина Петровна передала ему записку от Крымова. Крымов писал, что часть его некоторое время простоит в Сталинграде, но он должен с утра снова уехать на фронт и, как только вернется в Сталинград, зайдет к Мостовскому. В конце записки было приписано: «Михаил Сидорович, вы даже не представляете себе, как хочется вас видеть».

10

В воскресенье утром пришло письмо, адресованное Сереже, Евгения Николаевна, вертя конверт в руке, смеясь, спросила:

– Вскрыть или не вскрыть? Почерк явно женский. Военная цензура просмотрела, очередь за домашней. Судя по всему, от Дульцинеи. Прочесть, мама?

Она раскрыла конверт и, вынув маленький листок бумаги, стала читать. Вдруг она вскрикнула: