Шипка - Иван Курчавов

Князь вчера проиграл тысячу, — сообщил Радецкий, заметив удрученный вид Жабинского, — и никак не может прийти в себя.

— Ваше превосходительство, мысли мои там, на Шипке, среди доверенных мне солдат! — с пафосом произнес Жабинский.

— Мыслям-то оно, конечно, легче быть с солдатами на Шипке, чем грешному телу, — по-простецки заметил Радецкий.

— Мерзнут как мухи, — сказал Гершельман, рассматривая карты и понимая, что вист у него не получится и что опять он ничего не выиграет.

— Мухи не выживают и погибают до последней, русский человек крепче мухи и выживет обязательно! — сказал Жабинский, которому пришла прекрасная карта, и он наконец мог обыграть этого везучего художника.

— Да-а~а-с! — задумчиво протянул Радецкий, — Я пас, — объявил Верещагин, кладя карты на стол.

На улице завывала вьюга и крутила снежная метель, здесь, в этой небольшой и уютной юрте, было тепло и тихо. Мерно потрескивающие угольки в походном камине навевали благостное настроение и клонили ко сну. Изредка доносились далекие разрывы снарядов, но и это не отвлекало игроков.

— Намедни ко мне обратился командир Енисейского полка, — сказал Гершельман, приходя к выводу, что дела его и вовсе плохи. — Цифра больных в полку, докладывает полковник, увеличивается ежедневно, бури грозятся уничтожить полк в самый короткий срок. Попросил отвести с Шипкинского перевала.

— И что же вы ему ответили, генерал? — спросил Радецкий.

— Я ему ответил, что начальству хорошо известно о положении войск и если 24-й дивизии назначено вымерзнуть, то она и вымерзнет.

— Правильно ответили! — похвалил Радецкий, — Настоящим военным языком!

— А ко мне дня два назад обратился мой ротный Костров, — медленно проговорил Жабинский, обдумывая, с какой карты ему лучше пойти, чтобы победно завершить партию, — Нам, говорит, Россия никогда не простит, если мы понапрасну погубим большое количество прекрасных людей…

— И что же вы, князь? — спросил Радецкий, понимая свое безвыходное положение и готовясь к проигрышу.

— Я ему сказал, что нам Россия не простит поражения, — медленно, проговорил Жабинский. — Ваша карта бита! — воскликнул он радостно и тотчас спохватился, что негоже злорадствовать над старшим начальником, — Извините, ваше превосходительство!

— За что же вы извиняетесь, князь? — не понял Радецкий.

— Выигрышу своему обрадовался, ваше превосходительство!

— Выигрышу всегда надо радоваться: и в картах, и в боевом деле, — назидательно проговорил Радецкий, закручивая свой пышный ус. — Победа хороша всякая, даже в борьбе с милым и слабым полом. А что по этому поводу думает наш уважаемый гость?

— Он считает лучшим выигрышем успех в бою, то есть выигранное сражение, — ответил Верещагин.

— А у нас есть и выигранные сражения. Не так ли, господа? — спросил Радецкий.

— Безусловно! — подтвердил Гершельман.

— Шипка и Плевна прославили Россию и ее непобедимую армию! — воскликнул Жабинский.

— У непобедимой были и поражения, — не согласился Радецкий. — Я так думаю, господа: армия, даже и лучшая, может иметь поражения, но она обязательно должна выиграть решающую и завершающую битву. Тогда ей прощают все ошибки, неудачи и потери, большие и малые.

Точно так, ваше превосходительство, я ответил своему ротному, — торопливо проговорил Жабинский, — Я ему сказал, что мертвые, замерзшие на Шипке, встанут в один ряд с теми, кто пал героями в августовском сражении или кто брал Плевну и пленил Осман-пашу.

— Правильно ответили. И вообще, князь, вы умеете красиво говорить! — похвалил Радецкий, — Меня бог лишил этого дара, — Да что вы, ваше превосходительство! — горячо возразил Жабинский, — Вы только послушайте, что говорят о вас солдаты. Вы забыли, что когда-то сказали им, а они помнят слово в слово.

— Умеете вы красиво говорить, князь, умеете! — повторил Радецкий, тасуя колоду и готовясь к раздаче карт.

— Я говорю в глаза только правду, ваше превосходительство. — Жабинский покорно склонил голову.

— Недавно я имел разговор с одним прытким борзопие-цем, — .сказал Радецкий. — Вы, говорит он мне, придумали прекрасные слова: на Шипке все спокойно. Но эти слова, мол, совершенно искажают истинное положение вещей.

— Интересно знать, Федор Федорович, а что же ответили ему вы? — спросил Верещагин.

— Что ответил ему я? — Радецкий быстро взглянул на Верещагина. — Я ему тоже сказал истину: а разве будет лучше, если я начну сообщать в телеграммах, сколько в течение суток у меня замерзло на Шипке? Если я встревожу тысячи, десятки тысяч семей, которые решат, что их родственники и друзья находятся именно на Шипке и что среди этих сотен обмороженных или умерших окажутся обязательно их отцы, их сыновья, мужья?

— Но ведь они все равно узнают! — заметил Верещагин.

— Потом, потом!. Когда придет победа — легче будет восприниматься и личное горе… Прыткого журналиста интересовало и другое: не собираются ли судить тех, кто привел на Шипку раздетых и разутых людей, — Радецкий взглянул на Гершельмана. _

— Гнать надо с позиций этих прытких! — осерчал Гершельман.

— И все-таки меня интересует ваш ответ этому журналисту, — сказал Верещагин, припоминая своих друзей корреспондентов и стараясь угадать, кто бы из них отважился на эти смелые и честные вопросы.

— Мое дело, говорю, удержать Шипку, — ответил Радецкий. — Снабжением армии занимаются интенданты и товарищества, а интендантами и товариществами займется прокурор, коль они в чем-то виноваты… Господа, что мы делаем? Играем в преферанс или обсуждаем наше военное положение? Для всякого дела свой час!

Верещагин хотел заметить, что, по слухам, для Шипки у Федора Федоровича остается очень мало времени, что даже обедает он не всегда с охотой: так увлечен он этим винтом. Но сказать так — значит обидеть генерала.

Радецкий только-только успел раздать карты, как в его жилище вошел офицер, закутанный в башлык и всякие шарфы, с покрасневшим от мороза носом и белым инеем на темной бороде и усах.

— Что, эскулап? — нахмурился Радецкий.

— Морозы усиливаются, ваше превосходительство, — доложил врач. — Число обмороженных возрастает значительно. А мы еще не отправили тех, кто прибыл сутки назад.

— Пусть добираются до Габрова пешком, — посоветовал Радецкий.

— У них отморожены ноги, в Габрове им предстоит ампутация, — сказал врач.

— А чего ж им их жалеть, если будут отрезать? — попробовал пошутить Радецкий. — Дойдут, эскулап!

— Многие не доходят, ваше превосходительство. До сих пор валяются на обочинах дороги.

— У генерала Радецкого нет ни подвод, ни тягла! Взвалить на свои генеральские плечи я могу только одного. Вы свободны, доктор!

Когда удрученный врач вышел из генеральской жаломейки, Радецкий сердито проворчал, что его подчиненные привыкли лезть к нему со всякими пустяками и что он никак не может приучить их к порядку. Карты уже были розданы, но Верещагину играть расхотелось.

— Хочу посмотреть, что там делается, — сказал он, откладывая карты.

— Неинтересное для художника занятие — наблюдать, как замерзают живые люди, — отсоветовал Радецкий.

— На все люблю смотреть своими глазами, — сказал Верещагин, — и на хорошее, и на плохое.

— У нас плохого не бывает! — живо отозвался Жабинский. — Если наши доблестные солдаты и замерзают, то они при этом являют пример служения России, проявляют стойкость, мужество и отвагу!

— Я точно такого же мнения, князь! — холодно бросил-Верещагин, успевший возненавидеть Жабинского за высокопарные, но пустые слова.

IV

Временами рядовому Половинке кажется, что по соседству с горой Святого Николая схоронился какой-то злой дух, помогающий туркам. Летом было так жарко, будто солнце собиралось растопить или изжарить человека. Теплое лето стоит и на его родной Полтавщине, да разве сравнишь жару Украины с нещадной жаровней на Шипке! Осень здесь слякотная, с густыми и тяжелыми туманами. Высота, а в траншеях и землянках воды и грязи по колено. Промокает человек до последней нитки, а резкие ветры даже не способны просушить одежду. Про зиму и говорить не приходится, страшней, видно, ничего не бывает.

Давно «сидит» на Шипке Панас Половинка, сам диву дается, что еще дышит, переставляет ноги, может держать в руках ружье. Рядом с ним умирали куда более сильные, чем он. А он жив. Появись в родной хате — мать наверняка не признала бы: глаза слезящиеся, с красными белками, вечно полузакрытые — от дыма костров, от блеска снега, от бессонницы. Забыл, когда мог прикорнуть час-другой. Лицо черное и блестящее: такими рисуют чертей на картинах страшного суда. Волосы стали пепельными, их словно присыпали золой. На ногах рваные опан-цы, ноги для сохранения тепла завернуты в дубовые листья. Сапоги он давно истаскал по этим острым камням, а если бы и не износил, все равно пришлось бы бросить: ноги опухли и стали толще чуть ли не в два раза. Шинель это уже не шинель, а повисшие вдоль туловища рваные тряпки, схваченные на живую нитку. К тому же местами прожженные. Пана-су всегда хочется, когда он видит костер, не придвинуться, а влезть в огонь и немного, совсем немного прогреть окоченевшие внутренности — они ему представляются такими же холодными и потрескавшимися, как пальцы на руках. Нижнего белья у Панаса нет, а шаровары и фуфайка истлели, и их продувает, как марлевый бинт. Вчера Панас сбросил суконные шаровары и заменил их полотняными — тепло то же, зато нет дыр. Рукавицы пригодны для осени, но не для зимы, и носит их Половинка лишь для того, чтобы не примерзали пальцы к металлическим частям винтовки. Из теплых вещей у него Только и есть, что башлык да Иванов шарфик, их пуще всего и бережет Панас.