Шипка - Иван Курчавов

— Эх, Александр Михайлович, мало ли слов появилось таким образом, а потом они приобрели совсем другой смысл, — покачал головой Пушкин. — Давай-ка выпьем пока так: за драгуна генерала Лермонтова и за гусара генерала Пушкина!

И снова выпили до дна: тост пришелся по душе каждому.

— Когда кончим войну, Александр Михайлович? — спросил Пушкин.

— Когда напоим коней в бухте Золотой Рог в Константинополе, — ответил Лермонтов.

— Вода там соленая, наши кони откажутся ее пить! — улыбнулся Пушкин.

— Это символически, друг мой! Сказать: придем в Константинополь — значит сказать: конец войне!

— Нескоро мы туда доберемся, — проронил Александр Александрович.

— В Константинополь мы придем, да не все, далеко не все.

Многие успеют сложить свои головы в бою, а многие погибнут из-за глупости наших начальников и интендантов. Ты слышал про Шипку — там уже замерзают наши люди!

— Я очень хочу, чтобы все это оказалось только слухами! — нетерпеливо воскликнул Пушкин.

— Нет, это не только слухи! — с досадой продолжал Лермонтов. — Бросили на суровую Шипку плохо одетых и плохо обутых людей. Там и летом, бывает, не согреться, а теперь, как видишь, неожиданно наступила зима и ударили сильные морозы. Кое для кого солдат дешевле борзой собаки: за кобеля он деньги платил, а солдат ему ничего не стоит!

Выпив оставшийся коньяк за бедолагу солдата и пожелав ему уберечься от всех напастей, Пушкин и Лермонтов отправились в свои полки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Под вечер в тесную и темную землянку ротного командира Бородина забрел странный человек в гуттаперчевом пальто. Когда-то приличное с виду, теперь оно походило на неправильной формы колокол. На ногах вошедшего прохудившиеся валенки, из дыр которых торчали грязные портянки. Коленки замотаны полотенцами, а голова обвязана женским шерстяным платком. Лицо его заросло волосами, почернело и лоснилось от копоти.

— Здравствуй, Андрей! — сказал он, протягивая красную, озябшую руку.

— Костров! Петр! — воскликнул изумленный Бородин, тряся руку товарища. — Несказанно рад! Да на кого же ты похож, боже ты мой!

— На офицера девяносто пятого Красноярского полка, — печально улыбнулся Костров.

— Садись, садись вот сюда, на этот ящик! — засуетился Бородин. — Иван! — крикнул он, открыв дверцу землянки. — Охапку дров, да живо!

— Не могу сесть, Андрей: мое пальто в один миг поломается, и нам придется собирать его осколки. Не удивляйся и не принимай это за шутку! Солдаты, да и, как видишь, офицеры нашего полка не могут ни сесть, ни лечь — шинели от мороза сделались несгибаемыми.

Бородин давно слышал о неполадках в двадцать четвертой дивизии, прибывшей на шипкинские позиции в первых числах ноября. Говорили, что пришла она налегке и к сидению на вершинах не готовилась, что обули и одели ее на удивление плохо и что люди там испытывают нечеловеческие муки. Андрей все время находился у себя в роте и на позициях других полков не бывал. Верил и не верил рассказам. А они, знать, верны.

— Как же ты попал в эту дивизию и в этот полк? — с сочувствием спросил Бородин.

— Не я — так другой попал бы, какая разница! — глухо произнес Костров. — Вышел из госпиталя, а в этом полку накануне выбыло несколько офицеров. Дали мне роту. Прекрасная была рота, молодец к молодцу. Как же они хотели драться с турками, Андрей! Турок наверняка победили бы, а вот шипкин-ские морозы им не одолеть, нет!

— Судя по названию, в полку должно быть много сибирцев, им не привыкать к морозам, — заметил Бородин, желая хоть чем-то подбодрить друга.

В землянку с небольшой охапкой дров вошел Шелонин и тотчас стал разводить костер. Примостившись на корточках, он дул на угли, разгоняя золу и пепел и взбадривая уснувший огонек.

— У нас только название сибирское, — ответил Бородину Костров. — То же самое относится к Иркутскому и Енисейскому полкам. Вообще-то, наш полк — это ведь бывший Псковский, и переименовали его в Красноярский в 1863 году. В нем половина мобилизованных запасных — уроженцы северных уездов Псковской губернии, остальные — из Эстляндской и Курляндской. — Костров неловко улыбнулся. — Служит у меня один и из твоей роты: Панас Половинка. Вышли мы из госпиталя в одно время. Упросил взять его с собой. Согласился. На его же беду, Шелонин, успевший раздуть костер, насторожился.

— Ваше благородие, — не утерпел и спросил он, — так Па-нас-то, выходит, у вас? А я и след его потерял!

— У меня, — ответил Костров.

— Плохо ему! — простодушно заключил Шелонин.

Он вынул из кармана припасенные палочки, разломал их, бросил на полыхнувшие синим огнем угли, еще раз дунул и вышел из землянки.

— Если судить по тебе, Петр, то у ваших офицеров действительно незавидное положение, — задумчиво произнес Бородин.

— Хуже даже туркам не пожелаешь, — подтвердил Костров. — Если люди стали отмораживать на Шипке ноги еще в конце сентября, то каково же им теперь, в декабре? Одеты они во всякую рвань, ходят почти босиком, болгарские опанцы — это не обувь для зимней Шипки!

— Плохо, Петр, очень плохо!

— А вы живете сносно, вам можно только позавидовать, — сказал Костров.

— К зиме мы стали готовиться давно, — ответил Бородин, — Землянки, домики для отдыха, одежда и обувь — все у нас, наверное, лучше, чем у вас. Конечно, и у нас плохо, но лучше, лучше, Петр!

— Хуже нашего придумать уже нельзя.

— Иногда, Петр, я в ярости думаю: не состоят ли наши интенданты и подопечные им товарищества на турецкой службе! — со злостью проговорил Андрей. — Ты помнишь, чем нас кормили в летние месяцы? Заплесневелыми, с червями, сухарями, гнилым, вонючим мясом. Здоров, силен русский мужик, а сколько заболело их по вине этих проклятых торгашей-спеку-лянтов! Теперь заставили страдать и умирать тысячи, послав на Шипку разутыми и раздетыми. Разве не знали эти прохво+ сты, что тут бывают дикие холода? Болгары еще в августе предупреждали, что с Шипкой шутить нельзя. Наш полковой врач в середине сентября доложил по команде, что Шипка потребует надежной экипировки всего личного состава, что офицеры и нижние чины должны иметь фуфайки, шубы, теплое белье, набрюшники, валенки, теплые портянки, утепленные головные уборы и шерстяные варежки.

— Шуб нет, валенок нет, набрюшников нет, утепленных головных уборов нет, шерстяных варежек нет, фуфайки расползлись, нижнее белье, обычное, не теплое, давно превратилось в лохмотья и кишит паразитами. Многие солдаты сожгли его и теперь носят рваные фуфайки на голое тело. И это в мороз, который достигает двадцати градусов, и в ветры, которые на Шипке валят с ног самых сильных и здоровых! — подвел печальный итог Костров.

— Ох, мерзавцы, мерзавцы, и кто их только судить будет! — воскликнул возмущенный Бородин.

— Никто их судить не будет, — тихо промолвйл Костров. — Я не припомню случая, чтобы кого-то судили за напрасную гибель солдата.

— Не припомню и я, — согласился Бородин. — Видно, не напрасно говорят, что на наших муках наживаются всякие темные личности, слетевшие сюда подобно воронью. Сухари с червями стоят у них раза в два-три дороже, чем хлеб у болгар, тухлую говядину они приравняли к куропаткам и перепелам. И никто не имеет права купить у румын и болгар по сходной цене — это строжайше запрещено приказами. Вот и вынуждена армия платить втридорога этим товариществам, состоящим из подлых дельцов. А кто-то в верхах покрывает все это. Мы тут, Костров, страдаем, а мошенники подсчитывают огромные барыши. Одно меня утешает — дело свое мы делаем честно.

— Болгарию освобождаем, — по-детски радостно улыбнулся Костров.

— Хочу и вот что добавить: испугайся мы непогоды, уйди с Шипки, турки обязательно выручили бы Осман-пашу и лишили бы нас победы под Плевной!

— Я об этом тоже часто думаю, — согласился Костров, — и это согревает. Если не тело, так душу.

Шелонин принес новую охапку дров. Костер уже потрескивал весело, хотя чадил нещадно. Гуттаперчевое пальто Кострова оттаяло, и с него потекли мутные ручьи. Бородин не без ужаса смотрел на приятеля и думал: выйдет Петр из землянки — и его пальто снова зазвенит металлом… А ему негде согреться. Плохо Петру!..

— Ваше благородие, — обратился к Бородину Шелонин. — Помните, солдат у нас был, Егор Неболюбов, веселый такой?

— Помню, Иван, хорошо помню, — ответил подпоручик.

— Евоная женка письмо мне прислала. Пишет — дом Егоров за долги продали, а ее с ребятками в чисто поле выгнали. А ведь он на Шипке погиб, ваше благородие! Лучше его и в роте-то не было!

Бородин покачал головой и ничего не ответил.

— Ваше благородие, — теперь Шелонин обратился к поручику Кострову, — уж сделайте такую милость, шарфик у меня есть лишний. Буду бога за вас молить, если вы Панасу передадите! Холодно ему там, уж вы не откажите, ваше благородие!