Три тополя - Александр Борщаговский

Воронок не пошел на пойменный берег: устроился тут, у шлюза, ближе к пароходам, к деньгам, которые он начнет сегодня копить. Кто-то оставил под устоем заведенную круглую сеточку. Воронок вытащил ее и, когда сошла грязно-табачная пена, увидел на донышке одинокую уклейку. С трудом посадил ее на снасточку — так мал был живец, — прошил жалами двух тройников и распустил спиннинг по струе, недалеко, просто чтобы не лежал без дела. Захотелось пошуровать сеткой в «печке» — в каменной, открытой в сторону реки камере внутри устоя, куда к зиме укладывается ближайшая к берегу стальная на подшипниках ферма плотины. Сегодня здесь были вынуты два верхних щита, и в двухметровый проем бешено устремлялась вода. Вверху поток прогибистый, стеклянно-гладкий, прозрачность воды скрадывает яростный полет; миновав плотину, вода левым крылом свергалась в реку, а правым обрушивалась в «печку», ударяла в ее сложенные из каменных блоков стены, бесновалась и кипела.

Двухпалому не просто забросить медную сетку в «печку», чтобы ее тут же не вынесло и не завело под стальную ферму, где водяной вал искорежит ее. По локоть намотав на левую руку свободный конец веревки, Воронок забросил сетку с края устоя. Теперь важно повременить, не тащить сразу: речная живность шарахнулась по темным углам «печки», надо дать ей время оклематься или дождаться другой, мимохожей рыбы.

Воронок заметил, что носки на ногах разные: коричневый и черный. Выходит, не первый день он их так надевает, под брючинами их было не видать, а поверх солдатских штанов, с искрящимися на солнце булавками, в глаза бьет. Прижав покрепче охлестнутый веревкой локоть, Воронок стряхнул на устой ботинки и стащил носки. Босой ноге приятно на разогретом камне: в войну какая же это удача бывала, если можно было разуться не в сыром окопе, не наспех перемотать успеть портянку, а среди белого дня на теплой, как детство, земле, ощутить ступней, нестесненными пальцами всякую былинку, песчинку, всю ровную, ничего взамен не требующую ласковость земли. Случаи эти он, пожалуй, помнит наперечет, будто праздники какие или важные события жизни. Воронок побродил по устою, как добрый, послушный мерин на привязи. Сквозь серый хлопчатобумажный свитерок с обвисшим воротом солнце уже изрядно пригревало, но и это было Воронку по душе в такой легкий для него, ясный, поворотный в его судьбе день.

Сеточку выдернул лихо, легко вынес ее за устой и увидел, что не взял ничего: на дне сиротливо ворочалась рыбешка, сверху и не понять кто — худой пескарь или крохотный судачок. Оказалось, стерлядочка, махонькая, с круглым, будто в крике, ртом понизу, совсем редкая теперь гостья. Воронок взял ее в здоровую руку, чуть прижал, чтоб не увильнула, оглядел, как забытую диковину, акулью вытянутую мордочку, нежный еще, но протяженный, с обещанием костяной резкости хребет, все ее умное стрельчатое тельце и, осторожно присев на краю устоя, уронил ее в реку.

Еще несколько раз заводил сеточку в сумеречную «печку», ждал, но рыба не шла ему, и Воронок перенес сетку на прежнее место. Подумал, что надо бы и ему обзавестись такой же, надоело выпрашивать живцов для спиннинга. Самому без трех пальцев не связать, — в прошлом году за четвертак покупали, а нынче меньше чем за тридцатку никто не отдает.

Если сегодня все пойдет ладом, можно и на сетку деньги собрать: лето, считай, прошло, а зимой скинут пятерку, зимой заработок дороже ценится. Может, в зиму с Рысцовым сторгуется, тот за лето ни разу не принес своей сеточки на реку, спиннингом балуется, а сетку держит на сеновале, никак не простит Оке, что она у него власть отняла. Воронок понимает Прошку и, хоть сам думает по-другому, жалеет его; что-то ведь отняли у соседа, пресекли его размах, самую натуру Рысцова обидели. Не Воронок отменял запретку, он и сам в караульщиках походил, — жизнь это над Прошкой сделала, но так уж Воронок устроен, что, чувствуя себя частицей этой жизни, он испытывал и необъяснимую неловкость перед Рысцовым и даже чувство вины, что вот он-то сам живет, как прежде, а у Прошки все поменялось.

И с этой стороны выходило, что он счастливый человек: в войну жизнь отняла у него все, но жестокий урон несли и другие, и все они были одной судьбы племянники. Тут уж не до обиды, какая может быть обида, когда и самому помереть хочется, не думать, не страдать. А потом все покатилось ровно, как рессорный возок по проселку, ему терять было нечего, а другие теряли, хоть тот же Рысцов.

О спиннинге с уклеечкой, которая, верно, отдала богу душу, еще и не долетев до воды, Воронок забыл, но вдруг ровный гул падающей воды взорвал треск громкоголосого затвора на катушке. Воронок поднял на плотину голавля в полкило: по живцу и добыча.

Кукан он пристроил не в стоячей воде перекрытого канала электростанции, а на устое, чуть повыше вынутых щитов, — вода пролетала здесь прозрачно и яростно, кукан он распустил подлинней, чтобы рыбе было вольготно.

Воронок вынул сеточку и не обманулся: дно ее так и кишело, переливалось серебром, уклейки рассыпались в пружинистых прыжках по устою.

Скоро пожаловал второй голавль, потяжелее, спустя полчаса попался залетный, нежданный в этот час судак, сам удивленно не верящий беде, за ним еще голавль — кукан тяжелел, подходило к четырем кило, связанная вместе, рыба грузно плюхалась в воду. И сеточка не пустовала, уклейки прибавлялось, за ней, значит, рыба и поднялась к плотине. Воронок сбегал к электростанции за бесхозным мятым ведром, складывал туда уклейку, лопырей и плотвичек, а сверху, чтобы не пекло, накрыл пиджаком. Эта рыба не ему — хозяину сетки, кто бы он ни был, таков обычай.

Набежали рыбаки, словно издалека услышали, как бьется об камень выдернутая из воды рыба, потянулись и шлюзовские, а среди них и хозяин сетки, тучный, с детским лицом водолаз. Перед полуднем показались доярки, они торопились перейти ворота шлюза, пока их не развели: с верховьев подходил охлестнутый солнцем, гремящий музыкой трехпалубный «Николай Некрасов».

Воронок побрел к нижним воротам, они простоят на затворе, пока через гудящие камеры не сойдет наполняющая шлюз высокая вода. Торопиться ему незачем, он один с рыбой, пожалуй, он и не сразу полезет на пароход, постоит на бетонной бровке шлюза, покуражится, подождет, пока с палубы его окликнет повар или буфетчица: рыба при нем живая, еще и первый голавль не уймется. Теперь каждый увидит его добычу, а при ней все глянется: пегая, в седине щетина на лице, тяжелые ботинки на босу ногу, солдатские, тугие в икрах, штаны: некогда, мол, о себе подумать, делом занят!

Перед самыми воротами сошел на песок к воде, под укрытие высоких, связанных поперечинами свай — нижнего створа шлюза. Мимо уже понесло из камер неспокойную, в завертях и всплесках, воду. Воронок босой вошел в нее, ополоснул, окуная, рыбу в хорошей, живой воде, чтобы надышалась перед расставанием, и когда уже сунул нош в ботинки, увидел на воротах Александру. Он высоко поднял кукан и, неуклюже дернув головой, указывая за спину, крикнул:

— А на плотине все пустые!

Саша не расслышала сквозь плещущий гул камер — они были прямо под ней, — подумала, что Воронок зовет ее, и повернула к нему.

Он всегда вчуже радовался молодой, рыжеглазой женщине, помнил ее мать не стареющей с годами памятью, будто судьбой ему назначено было хранить образ именно той скорбной, белолицей красавицы при непутевом муже. Хотя Воронок и недодумывал всего до конца и не мог бы сказать, кем теперь была для него Александра, прилепившаяся к прокимновскому сытому, своекорыстному корню, была она вместе с соседкой Евдокией и даже больше, чем пришлая Евдокия Рысцова, самой их деревней, ее постоянством, ее нынешним днем и будущим, сколько мог себе представить Воронок.

— И твой сегодня свистит — мимо! — радостно объявил он Саше и теперь, с двух шагов, приметил, что она какая-то слинялая, тихая, сухие губы шевельнулись, извиняясь, что душе ее нечем откликнуться на удачу Воронка. — Хворая ты?

Саша покачала головой.

— Иван обидел? Побил, что ли?

— Такого у нас не заведено: Ваня на меня руки не поднимет. Он и с мальчиками — лаской.

Ей радоваться миру в избе, а голос несчастливый, и смотрела она в сторону от Яшки и его трофеев, на проносившиеся, таявшие на глазах водовороты. И Воронок сказал осуждающе строго, будто сам не только что решил бросить пить, хоть на время, а давно завязал с этим и обрел право судить других:

— С нее, проклятой, все заведется. Она, подлая, научит!

— Завтра коров в лес погоню, — сказала Саша.

— Никак разжаловали? — поразился Воронок: не тут ли вся разгадка.

Они закрыты зеленым островом от поймы, от белопенной ниже плотины Оки, а от близкого всхолмленного берега отгорожены сулоями — сбивчивой, торопливой толчеей воды.

— Днем пасти буду, недалеко, в лесу, а доить — обратно на ферму. В других местах трава хуже нашей, а доярки в год четыре тысячи литров берут. Есть и пять берут.