Гончаров - Владимир Мельник

Лермонтов и Гоголь не были собственно моими учителями: я уже сам созревал тогда и пописывал! Только когда Белинский регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч.; тогда и мой взгляд на этих героев пера стал определённее и строже. Явилась сознательная критика, а чувство к Пушкину оставалось то же.

Искренно сожалея, что не буду иметь утешение выразить вместе с Вами и с другими участниками праздника и мое благодарное сочувствие к памяти поэта, прошу Вас принять уверение в истинном моем почтении и преданности.

И. Гончаров».

Уже после проведения пушкинских торжеств адресат приведенного письма, один из их организаторов, редактор-издатель газеты «Страна» Леонид Александрович Полонский, пишет Гончарову очень характерное письмо, очерчивающее общее восприятие современниками Гончарова как одного из самых главных литературных преемников и наследников Пушкина: «Я убежден, что никто лучше Вас не мог бы обрисовать значение Пушкина (не только обаяние, какое он внушает при своем появлении, но и влияние его на последовавших за ним писателей). Быть может, теперь или когда-нибудь вам придет желание сделать нечто подобное. Слишком жаль было бы, если бы именно Ваш голос не был услышан во всей его силе и в просторе отдельного этюда вроде речи теперь, когда по поводу Пушкина сказано иными так много лишнего и не досказано столько существенного».[294] Впрочем, к указанному времени автор «Обломова» становится человеком совершенно непубличным. Воспоминания о Пушкине для него — дело интимное, он делится ими только с друзьями. Гончаров старается избегать всякой публичной деятельности, связанной с именем Пушкина. Лишь один раз, 23 января 1881 года, он присутствовал на заседании Комитета по сооружению памятника Пушкину. Примерно в это же время, 27 января 1881 года, Гончаров в ответ на просьбу академика Я. К. Грота включить его имя в состав комиссии по присуждению Пушкинских премий отвечает отказом, ссылаясь на плохое здоровье и на свою якобы некомпетентность.[295] Очевидно, Я. К. Грот не учел просьбу Гончарова и все-таки включил его имя в состав комиссии. В начале мая он и его брат К. К. Грот, член Государственного совета, вновь обращаются к Гончарову с просьбой принять участие в заседаниях комиссии по присуждению Пушкинских премий. И снова следует отказ со ссылкой на нездоровье.[296]

Как видим, Гончаров постоянно отказывается участвовать в «пушкинских мероприятиях», и это, конечно, не случайно. В чем же причина? Уже в 1887 году, когда отмечалось 50-летие со дня смерти Пушкина, Гончаров проясняет свою позицию по поводу всяческих «пушкинских комиссий», считая, что в них каким-то образом вошли люди, придающие большому делу вид литературной суеты. К сожалению, следы работы Пушкинской комиссии, взявшей на себя функцию организатора отмечаемой даты, почти не сохранились, и потому оказывается затруднительным даже назвать ее окончательный состав. Первое упоминание об этой комиссии Гончаровым мы встречаем в его письме к М. М. Стасюлевичу от 12 декабря 1886 года: «У меня сегодня был Вейнберг[297] — и просил участвовать в какой-то комиссии для составлений программы торжественного поминовения памяти Пушкина в конце января».[298]

В разговоре с поэтом и переводчиком П. И. Вейнбергом выяснился первоначальный вариант состава Пушкинской комиссии, которая должна была включать восемь или десять человек. В нее, в частности, должны были войти A.A. Краевский, М. М. Стасюлевич, Н. И. Стояновский, Я. К. Грот, Л. Н. Майков, Д. В. Григорович, В. Р. Зотов, A.A. Потехин.

Выяснилась и примерная программа деятельности комиссии. В упомянутом послании к М. М. Стасюлевичу Гончаров писал: «Дан будет Борис Годунов на сцене — и выручка назначена в пользу литературного фонда, потом еще литературный вечер — тоже в пользу фонда— и наконец большой обед и панихида тоже». Что касается Гончарова, то его отказ принять участие в заседаниях комиссии обосновывается подозрением, что Пушкинские дни будут омрачены окололитературной суетой мелких литераторов и что имя Пушкина не прозвучит так, как того хотелось бы его глубокому почитателю и верному ученику. В письме к М. М. Стасюлевичу от 16 декабря

1886 года романист признался: «… Я ни в каком разе (курсив автора. — В. М.) участвовать ни в каких комиссиях и приготовлениях к памятованию Пушкина не буду, нужды нет, что чту его, как родного отца. Даже полагаю, что празднование это будет собственно не Пушкинское, а Григоровича и Вейнберга: они забегали, как мыши»[299]. И еще через три недели: «Я мог заметить, что цель многих из этих господ — вовсе не Пушкин и его слава, а свои собственные самолюбия. Что же мне тут делать, больному, немощному старику, как не уйти поскорее и спрятаться в свой уголок? Я это и делаю…».[300] При этом он обязывает Стасюлевича «никоим образом не передавать» его отзывов «о Пушкине, его значении (особенно сравнения с монументом Крылова)».[301]

Одним из интереснейших документов, бросающих свет на развернувшиеся вокруг Пушкинской комиссии события, является неопубликованное целиком письмо Гончарова к известному журналисту и издателю, редактору журнала «Отечественные записки» A.A. Краевскому. В этом письме ярко проявились чувства, которые питал Гончаров к главе русских писателей. Приводим этот документ:[302]

«5 января 1887

После свидания с Вами 30-го декабря, многоуважаемый Андрей Александрович, и именно с того самого вечера, возвращаясь домой при 7 градусах мороза, я опять сильно разнемогся, кашель возобновился, при этом жар и озноб. А я и без того был слаб, как Вы сами видели. Доктор, давно пользующий меня от хронического ослабления левого легкого, не велит вовсе выходить, по вечерам, из дома, запрещает говорить, словом, велит беречься. Только в теплую (ниже 5 мороза) погоду позволяет в утренние часы побродить около дома по воздуху. Из всего этого следует, что я совершенно должен отказать себе в удовольствии принять участие в трудах Пушкинской комиссии, а также и в предложенных ею чествованиях памяти великого (всех нас, русских писателей) учителя и образца, так бы я того хотел, по моим личным чувствам признательности и непосредственному влиянию его гения на нас, стариков, и между прочим на Тургенева, меня и других, частию живых, частию уже умерших литераторов.

При свидании я, если припомните, заявил некоторую надежду на возможное участие с моей стороны в котором-нибудь совещании комиссии, если оправлюсь и сколько-нибудь окрепну. Но я вижу, помимо советов и запрещений доктора, что в эту глухую, зимнюю пору, с наступлением морозов, надеяться поправиться — трудно.