Бесы: Роман-предупреждение - Людмила Сараскина

438

Между «установкой» и «постановлени¬ ем». Конфликты между власть имеющими и народом, равно как и диапазон возможных действий с обеих сторон, пред определен зазором между двумя директивами: уже имеющей ся установкой «уничтожить как класс» и предстоящим постановлением о «ликвидации». Директивные «нож ницы» создают неоднозначность ситуации, оставляют неко торый простор для субъективных решений, дают свободы личной инициативе. В обстановке, когда уже вроде все дозво лено, но еще не все санкционировано или санкционировано еще не все, действуют хоть и минимальные, но сдерживающие начала; стихия, смута еще не разгулялась, «чертова карусель» не затмила неба — народ отчаянно, из последних сил цепляет ся за букву закона. «Дак ежели постановление имеется сверху, тогда зачтите его, и дело с концом. А ежели такого постанов ления нет, так прямо и скажите. Чего тут с нами в прятки играть», — заявляет 1 ноября на собрании Андрей Четунов. Ему отвечают: «установка на сплошную коллективизацию имеется… не постановление, а установка. То есть линия глав ного направления. Принята она была на пятнадцатом съезде партии». И поднаторевшие в спорах с начальством люди отлич но улавливают разницу между установкой и постановлением: «Дак вот, значит, линия. Надо испытать ее, испробовать. Может, она и приведет к чему хорошему». В ожидании директивного решения на какой-то миг (счи танные дни) события притормаживаются; время, подчинен ное команде, течет как бы бессобытийно; кажется, без иско мого постановления ничего уже не может, не должно сдви нуться с места. Повинуясь точной художественной логике, хроника образует временную лакуну — с 8 ноября до конца месяца. Белое пятно в сплошной хронологии осенних месяцев 1929 года исчерпывающе и выразительно можно проком ментировать словами Сенечки Зенина: «Трудно работать, если у тебя руки и ноги связаны… Да, нужно постановление насчет всеобщей коллективизации. По округу, по району, по сельсоветам! Вот тогда мы заговорим по-другому». Во власти «предельных рубежей». «То по становление, о котором так мечтали Возвышаев и Сенечка, наконец появилось. Оно появилось в конце ноября, после пленума ЦК о контрольных цифрах». Теперь хроника приобретает совершенно иные, чем прежде, качества и свойства. «Сжатые сроки» и «взятые темпы» тран сформируются в «предельные рубежи». Времени положен пре дел, и оно начинает сжиматься, укорачиваться, выпадать из

439

жизни. Впервые хроника перестает быть ретроспективной (описывающей уже происшедшие события) и становится перспективной — то есть жестко регламентированной. При нятое постановление о контрольных цифрах назначает пре дельные сроки, в течение которых «и труд, и собственность, и время земледельца» должны были безоговорочно перейти во власть «нового исторического этапа». Поскольку «трудовая масса давно проснулась от вековой спячки и топает полным ходом за горизонт всеобщего счастья», чтобы поспеть «за всемирным пролетариатом на пир труда и процветания», следовало в кратчайшие, предельные сроки начать и завершить исторический этап перестройки деревни. Здесь повествование на какой-то момент преображается. Автор, до сих пор строго державшийся за кадром, не нару шавший целомудренной формы изложения от третьего лица и избегавший прямого комментария от своего имени, не выдер живает. Он вторгается в рассказ, чтобы выразить и свою собственную человеческую боль, свой гнев, свое неутоленное чувство скорби. Здесь хроникальное повествование приобре тает характер трагической летописи: «В эту жестокую пору головотяпства, как и в иные времена, исчезла, растворилась многовековая нравственная связь, опиравшаяся на великие умы; и вот… и здравый смысл, и трез вый расчет, и необходимое чувство умеренности, контроля, словно плотина под напором шалой воды, уступили дорогу свободному ходу стихии, многоголосому хору ее толкачей и заправщиков; эти отголоски, как давнее эхо, укрытые на стра ницах газет той поры и в фолиантах пухлых подшивок архив ных подвалов, еще долгие годы — только прикоснись к ним — будут сотрясать душу и поражать воображение человеческое своей неотвратимой яростью и каким-то ритуально-торжест- венным дикарским восторгом при виде того, как на огромном кострище корчилась и распадалась вековечная русская община». Автор-хроникер будто впускает на страницы романа много голосый хор. Яростные, неистовые, беспощадные голоса, пере бивая и перекрикивая друг друга, надрывно требуют, угро жают, приказывают. Звучат документы тех лет: они свидетель ствуют об истинных масштабах тихановских событий и об их невымышленной достоверности. «Даешь сплошную!» — движимые и провоцируемые этим лозунгом, развиваются события после директивы о «немедлен ной ликвидации». Счет обреченного времени пошел на часы. «Теперь насчет сроков. Хлебные излишки внести в течение

440

двадцати четырех часов; считать с данного момента. Кто не внесет к завтрашнему обеду, будет немедленно обложен штрафом. А затем приступим к конфискации иму щества» — так, развернутая наперед, в захваченное будущее, судорожно скачет хроника. Порою приказы по соблюдению «предельных рубежей» настолько требовательны и катего рично нетерпеливы, что уже назначенное «завтра» тут же ме няется на «сегодня», а «сегодня» — на «сейчас». Чем ультимативнее команды, тем необратимее их послед ствия, тем грубее и бесцеремоннее становится клевета на время: «Все, Маша! Я тебя предупреждал. Время теперь не то, чтобы нянчиться с тобой. — Какое время? Что произошло, собственно? Война объявлена? — Объявлена сплошная коллективизация. Это поважнее войны. Тут борьба не на живот, а на смерть со всей частной собственностью». Проговорка Тяпина, комсомольского работника районного масштаба, выдала то, что скрывали, маскировали много численные инструкции и циркуляры, идущие сверху, — не только частной собственности, не только свободному труду, не только времени была объявлена война. Жестокая, истреби тельная, до победного конца война была объявлена — народу, ему прежде всего. И тот же Тяпин, «нижний чин» этой войны, с простодушием самоуверенного завоевателя формулирует ее античеловеческий смысл. «Потери в борьбе неизбежны, — убеждает он Машу. — Для того, чтобы выиграла рота, можно пожертвовать взводом, чтобы выиграла дивизия, можно пожер твовать полком, а чтобы выиграть всем фронтом, не жаль и армию пустить вразнос…» Прислушаемся еще немного к их ошеломляющему диалогу — он может сказать внимательному читателю больше, чем многие и многие отвлеченные рас суждения: «— Таким макаром можно одержать и пиррову победу. — Что это за пиррова победа? — Полководец был такой в древности. Победу одержал ценой жизни своих воинов и в конечном итоге все проиг рал. На круглом добродушном лице Тяпина заиграла младен- чески-невинная улыбочка: — Дак он же с войском дело имел, а мы с народом, голова! Народ весь никогда не истребишь. Потому что сколько его ни уничтожают, он тут же сам нарождается. Народ растет,

441

как трава. А войско собирать надо, оснащать, обучать и прочее. Так что твоя пиррова победа тут ни к селу». Война с народом дешева и беспроигрышна, а самовоспро изводящийся «человеческий материал» постоянно требует хомута и палки — таков практический урок, который извлек комсомольский секретарь Тяпин из негласной, но хорошо усвоенной установки, из некой закамуфлированной под высо кие лозунги идеологемы. Однако происхождение этой идеологемы, ее генетическая связь с первоисточником определяются безошибочно, несмот ря на изощренный маскарад из революционных фраз и боевых кличей: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безгра ничным деспотизмом»; «Меры… для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо…»; «…как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку»; «…при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь…» «Губернские головы» из романа-хроники Достоевского почти не ошиблись в сроках. «Год великого перелома» в свой самый переломный момент, уже не смущаясь и не маскируясь, по команде высших инстанций выдал: «Мир единоличника обречен на историческую гибель». Историческая гибель (понятая и воспринятая как оправ данное историей физическое уничтожение) целого мира суверенных личностей, работающих на земле и в труде до бывающих хлеб свой насущный, была объявлена историчес кой закономерностью и санкционирована от имени эпохи, времени, прогресса. Присвоить, попросту выкрасть историю, отождествить себя с ней и требовать от ее имени сто мил лионов голов — об этом Петру Верховенскому можно было только мечтать — «это идеал, это в будущем…». Чтобы уяснить масштаб исторической затеи 1929 года, нужно дать себе полный отчет в следующем: к этому времени «мир единоличника» в селе Тиханове как раз и составлял девять десятых его обитателей. «Даешь сплошную!»… «Меры… для отнятия у девяти десятых человечества воли…» Меры в Тиханове были приняты крутые: «…нарушителей порядка выпустить на волю и крепко пре дупредить — ежели чего позволят себе, сажать немедленно»;