Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Передохнул бы малость, — услышал он негромкий женский оклик.
Павел обернулся, опешил:
— Откуда ты здесь?
— С луны свалилась. О чем спрашиваешь? Здесь родилась. И живу поблизости.
— Всё у Мамая?
— Толик умер. От туберкулеза зачах. В тюрьме заразился… Вдова я теперь. Законная. Его дом ко мне перешел, — ответила Татьяна. — Я тебя, Паша, еще позавчера видела. Подойти забоялась.
— Почему?
— С матерью ты шел. Она косо на меня глядит… — Татьяна усмехнулась: — Да и ты больно важен шагал. В форме, звезды на погонах горят.
Павел смотрел на Татьяну, слушал ее и слышал, как разгоняется, громче колотится сердце. Он опасливо любовался ею: нафуфыренная, надушенная, приодетая; ресницы отточены тушью, в таком оперении черные глаза еще ярче блестят, палевые тени на веках, красная помада на губах искрится, завитушки на голове. Две родинки над правой бровью. В брючном костюме в обтяжку, вся ладная, цветущая женщина… Танька! Эх, Танька! Обнять бы ее! Ведь вот она, такая близкая, достижимая!
— Извини, Паш, я к тебе с просьбой. Без работы сейчас сижу. Денег не одолжишь немного? Ты не бойся: я этим делом, — она щелкнула себе по горлу, — не злоупотребляю. Даже курить бросила. Да и нечего курить. Не самосад же!.. Немного одолжи мне, если есть.
Павел всадил топор в колоду:
— Погоди… Или к нам зайдешь?
— Тут подожду.
Вскоре он принес деньги, протянул Татьяне:
— Эх ты! Столько много… Столько не возьму… Скоро мне такую сумму не вернуть.
— Бери! Совсем не возвращай, — сказал Павел. — Не чужие…
Татьяна обняла его, напудренной щекой прижалась к его щеке:
— Спасибо, Пашенька… Вот и похристосовались… Ты когда уезжаешь?
— Завтра… — сказал он, невольно продляя отпуск; уезжать он собирался сегодня.
— Вечером ко мне приходи. Дом знаешь. Я там одна… Пасху отметим. — Она поглядела ему прямо в глаза.
Татьяна ушла. Павел устало присел на чурку, руки опустил между коленей. Вот оно. Опять началось. Неужели всё полетит с катушек? Откуда-то из глубины души, прикрытое годами разлуки, впечатлениями от разных бед и насущных радостей, поднялась с похотливым трепетом неисцеленная любовь к Татьяне, вместе с любовью — неистребимая боль ревности. А может, это минутная вспышка, игра? Всё уж за столько лет переболело и выгорело… Да нет, похоже, не дотла… Словно опять вышибли опору, увели твердую сушу — он остался на шатучей доске над глубоким оврагом. Вперед идти — ноги не шагают, не слушаются. Назад поворотить — стыдно. Сколько раз уже поворачивал! Павел с трудом поднялся с чурки, положил чуть дрожащие руки на топорище.
Днем Павел много говорил с матерью. Ему хотелось с нею наговориться. Но разговор выходил каким-то легковесным, пустым или терялся на полутеме, на полуслове. Павел спросит мать о чем-нибудь и забудет, о чем спросил, улыбается на ее ответ.
— Мне теперь, Паша, самое счастье — в огороде возиться. Вырастет у меня морковь или редиска — я и рада-радешенька. Вот беда — воровать стали. Прошлогодь картошку наполовину выкопали.
— Чучело, может, надо поставить, — предложил Павел.
— Дак не вороны ж воруют! Люди! Бродяги! Вон их сколь развелось…
В этот прощальный день Павлу очень хотелось побыть и с Константином, выведать у него важные христианские истины, узнать о помазании и причастии, но вопросы, приготовленные накануне, позабылись. Даже армейские язвы показались сейчас пустяшными.
— Пора мне, — сказал Павел.
— Уже? Быстро как время-то пролетело, — покачала головой Валентина Семеновна. Враз прослезилась.
— Проводить тебя, Паш? — предложил Череп.
— Не провожайте. Чего по грязи шляндать? Я у магазина «мотор» поймаю, — сказал Павел, надел плащ.
Сумерки пали на город Вятск. Холодало. Резче пахло весной.
Павел дошел до оврага, выбрал место посуше, поставил на землю чемодан. Он не любил сумки и всегда в командировку или в отпуск ездил с чемоданом. Военный с сумкой — разгильдяйство, военный должен быть с чемоданом! — зачем-то отвлекающе подумал он.
Отсюда, рядом с мостком через мопровский овраг, уже было видать покривившуюся голубятню над сараем. На фоне сиреневого неба она угловато выпирала между стволов и ветвей деревьев. Собственно, это уже не была голубятня, кривоватый остов, без сетки. Павел отшагнул в сторону, вытянул шею и сквозь безлистые кусты, стеной росшие по краю оврага, разглядел мамаевский дом. Свет в окошке! Павел вздрогнул, будто обжегся об этот свет. Тихая лихорадка пробудилась в теле. За окошком — Татьяна. Ждёт его… Что ж он перед ней, как раньше, дрожит будто осиновый лист!
Павел глубоко вздохнул, сел на чемодан, отдышаться… Тут со всей горечью угрызения и позора открылась правда, которую он не трогал, не бередил, скрывал не только от других — от самого себя. Ведь не любил он никогда Марию! Не любил! Выбрал ее с отчаяния, от беспросветья… А та, которую любил с юности и не переставал любить всю жизнь, — наконец-то вот, рядом, ждет в проклятом мамаевском окошке. И нет уже на пути никакого Мамая! Павел низко склонил голову. А как же Мария? Сын, дочка? Между двумя рваться? «Господи! Наставь на путь истинный!» Он расстегнул плащ, расстегнул под кителем рубашку, нащупал оберег, подаренный Константином, сжал в ладони.
X
Будильники Алексей Ворончихин не терпел смолоду. Естественный человек, к которым он относил себя, должен просыпаться без внешних посылов. Внутренний хронометр сам вытолкнет человека из сна. Но не для того, чтобы сразу поставить на ноги и гнать по будничным обязательствам, он даст время понежиться в постели, поразмышлять. А на ноги естественный человек поднимется инстинктивно, без умственного и физического напряжения.
Проснувшись, Алексей лежал в постели и подспудно ждал инстинктивного толчка, который придаст ему вертикальное положение. Часов поблизости не было — чтобы не знать, который час, и никуда не рваться. Назойливый телефон на время сна он отключал.
Над кроватью висела черно-белая фотография Павла. Он курсант военного училища, стоит возле гаубицы, положа руку на ствол. «Перекуем пушки на сковородки! Да здравствует конверсия! — петлисто поплыла мысль Алексея. — Хлебопекарни вместо ракетоносцев! Вся страна, словно холерой, заразилась перестроечной болтовней…»
Алексей и не заметил, как поднялся с постели, раскачавшись на политических качелях. Наконец взглянул на часы и присвистнул:
— Время какать, а мы еще не ели!
Он пошел в кухню готовить себе кофе. Здесь мысли шли по политическому кругу, как игла патефона по одной и той же канавке на заезженной пластинке. Империя
