Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

— Если это тоже проект Цервеладзе и ореолом распространения станет Швеция, — сказал посольский, кивнув на щит, запнулся и захохотал: — Ну-ну-ну… — это уже относилось ко вконец обозлившемуся Линдебергу, к его вздернутому подбородку. От машины спешил шофер с ботинками в руках. Пошел снег, крупный, медленный и пухлый.

В жарком ресторане-павильоне за огромными синими окнами этот же снег кружил голову. Казалось, что снег ложится на скатерть, на плечи Сони и посольского, на стриженые макушки вовсе незнакомых людей.

Василий шел от столика к уборной.

Линдеберг еще глотнул водки, сунул в рот целое вареное яйцо и неловкой, будто в танце, походкой, отведя руку, двинулся за ним.

Но в уборной Василия не было. Мирно текла вода, зеркала в обрамлении золотых амуров, над которыми тоже потрудился гвоздь художника, отражали обе пустые кабинки. Линдеберг намочил платок, прижал ко лбу и ощутил, как ледяная вода потекла по небритой щеке.

— Ты чего, Саш? Плачешь? — Василий стоял позади.

Лицо Линдеберга было залито водой, он крутанул голову, его качнуло. Встреча с этой долгожданной страной, водка ли, удар ли по голове, вечер и эта дивная женщина там за столиком, или же вся мучительная жизнь из поисков и тупиков, только Линдеберг вдруг всплеснул руками и, давясь, заплакал, упершись вовнутрь нечистой раковины. Он ничего не мог объяснить и поэтому выдавил самое бессмысленное:

— Скажи что-нибудь по-русски, Вася…

— Матюгнуться, что ли?.. — Василий заморгал добрыми глазками, закинув короткие ручки за голову, и вдруг, ловко перебрав адски начищенными сапогами, пошел вприсядку.

— Увези меня, — сказал Линдеберг, открыв на всю мощь кран… — Будем ехать, ехать и ехать… — он уронил очки и пополз за ними по полу, и Вася пополз тоже.

— Мне, вообще, на Плющихе подвал откачивать… — сказал Василий.

Раковина стремительно наполнилась, вода вдруг обрушилась на пол и на шею Линдеберга.

В уборную всунулась голова секретаря.

— Колоссально, — сказала голова и скрылась.

Василий встал, взял Линдеберга за руку, открыл дверь деревянного побеленного шкафа и, как в детской сказке, шагнул туда.

Они оказались на кухне напротив огромной топящейся плиты с гигантскими кастрюлями в пару и посреди удивленных поваров.

— Не буду, ай, не буду… — пронзительно закричал голос и тут же перешел в крик петуха. Открылась дверь, обнаружив не то курятник, не то кабинет. Из-за больших клеток с курами там торчал письменный стол с телефоном и под зеленым сукном.

Тут же возник пузатый грузин, держащий за ухо тощего усатого, прыщавого, тоже грузинского, паренька лет семнадцати. Второе ухо паренька было неправдоподобно красное.

— Писки прицарапывает, — сказал грузин, не удивившись Линдебергу, и поднял огромный палец: — Ну где ни увидит, там прицарапает, и притом неправдоподобного размера. Исправление намечаешь? Ну иды! — Грузин царским жестом отпустил подростка, откуда-то из-за клеток достал флейту и заиграл. Под эту флейту, под кричащего петуха у огромной плиты они выпили почему-то по рогу вина, закусили печенкой прямо с невероятной величины скворчащей сковороды, и через узкую, обдавшую вонью дверь Линдеберг шагнул во двор. Знакомый грузовик-цистерна дал задом. Цепная шавка бросилась Линдебергу в ноги. Линдеберг, заскользив на подножке, прыгнул в машину и опять увидел Соню.

— Вы забыли меня и свой зонтик, — раздраженно сказала Соня.

Рванулись навстречу золотые ажурные арки в лампочках, пустая карусель с одинокой женской фигурой на верблюде, курсант с палашом в снегу.

— Ах-ах-ах!

Флажки, малахитовый застывший фонтан, огромная фигура Сталина со спокойно поднятой рукой, на которой искрился голубой снег, вздыбленный в небо дом-гора, ворота, огонь, счастье, свобода.

— Свобода, — сказал Линдеберг и поцеловал Сонину руку, — свобода, Вася.

— И под звездами балканскими, — затянул вдруг Вася.

— Ты в Болгарии был?

— Был.

— И в Берлине был?

— И в Берлине.

— Как же ты успел, Вась?

— Да в госпиталях не лежал…

Василий прибавил скорость. Город рванулся навстречу в переплетениях огней. Машину бросало, нестерпимо брякало где-то под цистерной ведро.

— Осторожно, осторожно…

— Смелого пуля боится, смелого любит народ… — не то орал, не то пел Василий.

Опять пошел густой снег, закрыл стекло, будто шторой. Маленький дворничек с визгом пробивал в этой шторе щель. Неожиданно тряхнуло. Соня пронзительно завизжала, схватила Линдеберга, зачем-то закрыла ему сумочкой лицо и глаза. Сквозь дужку сумочки Линдеберг увидел, что стекла больше нет, а с ним и снега, уже после почувствовал удар, машину повернуло, он увидел несущиеся прямо в глаза гирлянды лампочек, борт грузового трамвая, ощутил другой удар и тяжелые всхлипывания воды в цистерне за спиной. И внезапно стало так тихо, как не бывает на земле.

— Тю, — сказал Вася, — ах, незадача, Александр. Все едино, доконал меня сегодня Бог. Сажусь… Эту водку не закутаешь… — и, выскочив, маленький, кривоногий, побежал вдоль машины.

— Вылезайте, ну вылезайте же, — Соня рвала Линдеберга за рукав.

— А он? — голова и нос болели, на плечи навалилась тяжесть. Линдеберг плохо соображал.

К машине бежали люди, подбежав, чего-то смеялись.

— Пойдем, идиот, — вдруг зло выдохнула Соня и, выскочив из кабины, стала тянуть Линдеберга за брючину и рукав, — вылезай, ну вылезай же, осел.

Они вылезли и почему-то побежали в подворотню.

— Я вернусь, — сказал Линдеберг и сплюнул сквозь зубы, как в детстве. — Нехорошо.

— Что нехорошо?! — лицо у Сони было жесткое, какое-то оскаленное, потное. — Он на «говновозе» Гоголя наизусть читает… Шестьсот рублей в зоосаду скинул, мою зарплату… В госпиталях он не лежал, сука! А зачем ему лежать?

Соня повернулась и почти побежала в глубь двора, где бесконечными поленницами лежали дрова.

— Если он полицейский, — крикнул ей вслед Линдеберг, — то большой неудачник. — И, все продолжая трезветь, Линдеберг потащился следом. Прошли еще двор, еще дрова.

— Почему столько дров, Соня?

— Потому что мы дровами топимся… Покуда город-солнце строим.

Завернули за угол. Свет, витрины, дома до небес. Вошли в подъезд. Высокая мраморная лестница, широченная красная дорожка, огромное чучело медведя, люди с узелками да с чемоданчиками.

— Где мы?

— Идем, идем…

Выше, выше, коридорчик. Обернулась Соня.

— Не обращай внимания теперь. Ты в калошах, ну и хорошо, — взяла за руку, потянула, распахнула дверь.

Все мог предполагать Линдеберг, но застыл на пороге, и не рванула бы она его вперед, не сдвинулся бы. Они были в бане. С мокрыми склизкими полками, кипятком, шумом, паром, тазами. И в пару, и в хлюпанье воды двигались, перекликались, смеялись и ссорились голые мужские фигуры. Они не обращали на него внимания, и он прошел через все это в шубе и в калошах, выставив вперед подбородок. Опять коридорчик в тусклом свете грязной электрической лампочки, еще одно медвежье тело, совсем вытершееся, с торчащими из брюха ломаными рейками. По всему коридорчику заляпанная мыльная дорожка, мальчик в шубке и на прикрученных к валенкам коньках прошел навстречу и исчез в банном пару. Наверное, здесь были когда-то отдельные ванные кабинеты, нынче же здесь жили. Соня открыла замок, и они зашли в маленькую комнату, неожиданно чистую и уютную, разгороженную шкафом, с большущим абажуром и крошечным низким оконцем.

— Умойся и обсохни. Деньги на такси есть?

Тут только Линдеберг увидел, что брюки его залиты водкой, калоши в мыльной пене.

За стенкой громко кричали два голоса, мужской и женский.

— Поторопись давай, — сказала Соня, — я сутки отбарабанила, потом с тобой заставили…

— Почему заставили?

— Нет, держите меня. — Соня включила радиоточку. — Я как вправлю нос или грыжу заштопаю, сразу с пациентом в «Метрополь» до утра…

— Почему так зло, Соня?! Я старше тебя и много видел… Трудно, но смени горечь… И главное, поверь, все равно, как бы ни было, — он даже кулаком потряс, помогая словам, но его качнуло, и, ощущая, что эффект сказанного погублен, почти крикнул: — Все равно, если не у вас, то нигде.

— Значит нигде, — просто сказала Соня и пожала ватными острыми плечиками.

Огромный с деревянной ручкой кран плюнул вдруг паром и протяжно засвистел. Они одновременно прихватились за него.

— Здесь ба-аня, — сказала Соня, — здесь ад подключен, — и засмеялась.

— Почему тебя с такой фамилией назвали Соня? — спросил Линдеберг.

— Родители — провинциальные врачи, и вкус провинциальный.

Они послушали, как кричит теперь мужской голос, что он не позволит низкой твари…

— В бане живешь и не моешься…

Что-то там упало. То ли мужчина бил женщину, то ли тащил ее за волосы.