Страна Рождества - Джо Хилл

АНФО. Ее отец выкорчевывал с помощью АНФО выступающие скалы, пни и старые сваи — и без оглядки выкорчевал Вик из своей жизни. Он никогда даже не обнял Уэйна, а Вик говорила с ним, пожалуй, всего дюжину раз за дюжину лет. Лу и то говорил с ним чаще, посылал ему электронной почтой фотографии и видео Уэйна. Из того, что рассказывала ему Вик, он знал, что этот человек бил свою жену и был обманщиком. А из того, что Вик ему не рассказывала, он знал, что она по нему скучает и любит с такой силой, что это, пожалуй, может сравниться только с тем, что она испытывает к своему сыну.

Лу никогда с ним не встречался, но знал, где он живет, знал его номер… и знал, что Вик собирается увидеться с ним. Лу будет ждать, когда она там появится. Она хотела, чтобы он там был, иначе не сказала бы ему.

Он просунул голову в занавески, посмотрел в проход, образуемый рядами других висящих полотнищ.

Лу увидел врача и медсестру — те стояли спиной к нему, вместе просматривая доску объявлений. Он взял в руки кроссовки, скользнул в проход, повернул направо и через пару вращающихся дверей протолкнулся в широкий белый коридор.

Он стал пробираться через здание, двигаясь в направлении, которое, как он чувствовал, уведет его от входа в приемный покой. На ходу он натянул кроссовки.

В вестибюле с пятидесятифутового потолка свисали большие плиты розового хрусталя, придававшие ему атмосферу Крепости Одиночества[159]. В фонтане, вымощенном черными плитами, плескалась вода. Голоса отдавались эхом. От запаха кофе и кексов, доносившегося из Данкин Донатс[160], живот у него свело от голода. Подумать, что ешь пончик с джемом, посыпанный сахарной пудрой, было все равно что вообразить, будто суешь себе в рот ствол заряженного пистолета.

«Мне не нужно жить вечно, — подумал он. — Я прошу лишь столько, сколько понадобится, чтобы вернуть моего сына».

Прямо перед вращающейся дверью на улицу из такси выходила пара монахинь. С точки зрения Лу, это было чертовски близко к божественному вмешательству. Он придержал для них дверь, потом забрался на заднее сиденье. Задняя часть машины просела на рессорах.

— Куда поедем? — спросил таксист.

«В тюрьму», — подумал Лу, но вслух сказал:

— На железнодорожную станцию.

Бильбо Принс пронаблюдал, как они в грязно-голубом облачке выхлопных газов отъезжают от тротуара, запомнил номер такси и самой машины, затем повернулся и ушел. Он прошел по коридорам, поднялся по лестнице, спустился и вышел наконец через вход в приемный покой на противоположной стороне больницы. Старый коп, Долтри, ждал его там, покуривая.

— Умотал, — сказал Бильбо. — Как вы и говорили. Поймал такси у вестибюля.

— Номер такси запомнили?

— Да, и самой машины, — сказал Бильбо и продиктовал ему и то, и другое.

Долтри кивнул и открыл свой мобильник. Нажав одну кнопку, он приложил его к уху, наполовину отвернувшись от Бильбо.

— Да. Он движется, — сказал он кому-то на другом конце линии. — Хаттер говорит просто наблюдать за ним, вот мы за ним и наблюдаем. Проследите, куда он поедет, и будьте готовы вмешаться, если у этого жирного ублюдка опять что-то закупорится.

Долтри дал отбой, загасил сигарету и двинулся в сторону стоянки. Бильбо побежал за ним и похлопал его по плечу. Старикан оглянулся. Он нахмурил брови, и выражение лица у него было такое, словно он узнает Бильбо, но уже не помнит, кто он такой и откуда они друг друга знают.

— Как же так? — сказал Бильбо. — А где любовь?

— А! Ах да. — Долтри порылся в кармане, достал десятидолларовую банкноту и сунул ее в руку Бильбо. — Ступайте. Живите долго и процветайте. Ведь так это у вас говорится, у фанатов «Звездного пути»[161]?

Бильбо перевел взгляд с грязной десятидолларовой бумажки — он ожидал, по крайней мере, двадцатку — на татуировку «Спокойствия» на своей волосатой руке.

— Думаю, так. Но я не фанат «Звездного пути». Видите татуировку? Это «Спокойствие», а не «Энтерпрайз». Я — коричневая шинель, дядя.

— Скорее, шинель-перевертыш: и нашим, и вашим, — сказал Долтри и рассмеялся. Капелька слюны попала Бильбо в лицо.

Бильбо хотел бросить десять долларов к его ногам и уйти, показать уродливому и крикливому недоумку, что ему наплевать на его деньги, но потом передумал и спрятал их в карман. Он копил на татуировку «Баффи»[162] на плече другой руки. Чернила были недешевы.

Когда Мэгги проснулась, рука ее была перекинута через талию Вик, а голова Вик упиралась ей в грудину. Она была самой красивой женщиной, с которой Мэгги когда-либо оказывалась в постели, и Мэгги хотела ее поцеловать, но не стала этого делать. Куда больше Мэгги хотела расчесать Вик спутанные ветром волосы, распрямить их, заставить их сиять. Она хотела вымыть Вик ноги и натереть их маслом. Хотела, чтобы у них было больше времени вместе и возможность поговорить о чем-то еще, кроме Чарли Мэнкса. Не то чтобы Мэгги действительно хотела говорить. Она хотела слушать. Мэгги боялась любого поворота в разговоре, когда наступал ее черед открыть свой большой нем-м-мой рот.

Мэгги чувствовала, что спала она долго, и ясно осознавала, что теперь не сможет заснуть несколько часов. Она отлепилась от Вик, убрала упавшие ей на лицо волосы и соскользнула с дивана. Пора было раскладывать слова, и теперь, когда Вик спала, Мэгги могла проделать все, что требовалось, чтобы фишки вели себя хорошо.

Она закурила сигарету. Зажгла свечу. Наклонила шляпу именно так, как надо было. Положила перед собой мешочек «Эрудита» и развязала золотой шнурок. Какое-то время всматривалась во тьму внутри, глубоко затягиваясь сигаретой. Было поздно, ей хотелось принять таблетку-другую окси и задрыхнуть, но сначала она должна была управиться с этим делом для Вик. Она подняла руку, нашла ворот белой футболки и оттянула его вниз, обнажив левую грудь. Вытащила изо рта сигарету, закрыла глаза и приложила ее. Она долго прижимала ее к верхней части груди, вдавливая ее кончик в нежную плоть и производя тонкие ноющие вздохи через стиснутые зубы. Она чувствовала запах собственной горящей кожи.

Она щелчком послала погасшую сигарету прочь и наклонилась над столом, прижимаясь к его краю запястьями и моргая от слез. Боль в груди была резкой, сильной и чудесной. Священной.

«Сейчас, — думала она, — сейчас, сейчас». У нее было краткое окно, в течение которого можно воспользоваться фишками, чтобы выдавить смысл из тарабарщины: минута-другая, самое большее. Иногда ей казалось, что это единственная борьба, которая имеет значение, — взять мировой хаос и заставить его что-то значить, облечь его в слова.

Она начала перемешивать фишки. Двигала их туда-сюда. В эту игру она играла всю свою сознательную жизнь, и довольно скоро у нее получилось то, чего она хотела. Через несколько минут сообщение было составлено, на этот раз без каких-либо затруднений.

Увидев, что получила требуемое, она издала долгий удовлетворенный вздох, словно только что сняла с себя огромную тяжесть. Она понятия не имела, что означает это сообщение. В нем было что-то от эпиграммы, оно казалось не столько фактом, сколько завершающей строкой колыбельной. Но Мэгги была уверена, что все разложила правильно. Она всегда знала, когда слова раскладывались правильно. Это было так же просто и достоверно, как ключ, вставляемый в замок и поворачивающий его задвижку. Может быть, Вик сможет извлечь из этого какой-то смысл. Она спросит у нее, когда та проснется.

Она переписывала сообщение от Великого Мешочка Судьбы на бланк Тутской Публичной библиотеки с пятнами от воды. Перечитала его. Все было хорошо. Она чувствовала незнакомое тепло удовлетворения — радоваться самой себе было для нее непривычно.

Она по одной собрала буквы и вернула их в бархатный мешочек. Грудь у нее пульсировала, и ничего трансцендентного в этой боли теперь не было. Она потянулась за сигаретами — не чтобы снова себя жечь, но чтобы просто покурить.

Через детскую библиотеку прошел какой-то мальчик с бенгальским огнем в руке.

Она увидела его через мутное стекло старого аквариума — черный силуэт на фоне более бледной темноты комнаты по ту сторону. На ходу он размахивал правой рукой, и бенгальский огонь выплевывал горячие медные брызги, прочерчивая во мраке красные линии. Он появился там лишь на мгновение, а затем исчез из виду, унеся с собой свой брызгающийся факел.

Мэгги подалась было к аквариуму, чтобы забарабанить по стеклу, испугать его до смерти и заставить броситься наутек, но потом вспомнила о Вик и остановилась. Дети вламывались туда, чтобы запускать петарды, курить и пачкать стены граффити, и она это ненавидела. Однажды она столкнулась в хранилище с ватагой подростков, передававших друг другу косяк вокруг костра из старых книг в твердом переплете, и превратилась в сумасшедшую — бросилась на них с ножкой от стула, помня, что, если загорятся отставшие обои, она потеряет свой последний хороший дом. «Поджигатели! — кричала она на них, на этот раз совершенно не заикаясь. — Поджигатели книг! Я отрежу вам яйца и изнасилую ваших женщин!» Их было пятеро против одной, но они бежали от нее, словно увидели привидение. Иногда ей казалось, что она и есть привидение, что на самом деле она умерла во время наводнения, умерла вместе с библиотекой и просто еще не поняла этого.