Материалы биографии - Эдик Штейнберг

ГОДЫ В МОСКВЕ

В 1983 году мы с семьей уезжали на три года в Москву. Наш друг, славист Ханс Гюнтер, дал нам адрес одного московского художника. На Пушкинской площади нас приветливо встретили Эдик с Галей (на встречу они пришли с собакой). Мы сразу же подружились, стали много общаться, разговаривать о живописи. Вскоре они познакомили нас со своими друзьями-художниками: Владимиром Янкилевским, Риммой Солод, Ильей Кабаковым, Владимиром Немухиным, Михаилом Шварцманом и другими.

Открытость Эдика, его позитивный взгляд на мир, его юмор и тонкая настройка на общение с людьми, его великодушие и, не в последнюю очередь, убедительность его работ сделали встречу с ним самым ярким событием этих лет. С Эдиком и Галей мы продолжали дружески общаться и после отъезда из Москвы – в Германии и в Париже.

Светлые, ясные полотна Штейнберга, их пока еще сдержанная цветовая палитра, точные линии и геометрические формы производили такое же сильное впечатление, как и его внешний облик: невысокого роста, с выразительным лицом, темными взъерошенными волосами, низким располагающим голосом, он проявлял искреннее внимание к каждому гостю, в том числе к детям и незнакомцам, умел со всеми найти контакт.

БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК

«Эдик, Эдичек, Эдуард Аркадьевич! Дядя Эдик!» – это Маша. «Божий человек!» – отец Николай, духовник семьи Штейнберга-Маневич в Париже.

Господь одарил Божьего человека Эдика на земном пути Галочкой. «Наша маленькая Галочка» – так называл ее Женя Шифферс.

Теперь, когда Галочка хлопочет о памяти Эдика – и как она это делает, как живет, – могу с уверенностью повторить Женю и отца Николая: наша маленькая Галочка – Божий человек. Два Божьих человека соединены Господом Богом, чтобы жизнь наша стала светлее.

Какая радость была в те далекие, несвободные советские времена, когда мы с Женей бывали у Эдика и Гали на «Аэропорте»! Особенно когда Галочка получала 90 советских рублей зарплаты в Бюро пропаганды кино и с Ленинградского рынка приносила квашеную капусту, соленые огурчики, а еще душистый черный хлеб и чекушку. И было застолье четверых (правда, был еще рыжий кот – жуткий нахал). Текла беседа Эдика и Жени, сновала тихонько Галочка… Я напрягала свои профессиональные мозги, чтобы запомнить, о чем говорили два Друга, два Мужа, и чтобы ночью, когда Женя уйдет в свои 11 кв. м, сесть за стол на кухне и записать в тетрадочку, что было уловлено и запомнилось. Но однажды я почувствовала, а было это часа в два ночи, что за моей спиной стоит Женя.

– Ты что пишешь?

– Записываю вашу беседу.

– Дай мне, – и моя тетрадочка разлетелась в клочья, – ты всех заложишь, если придут с обыском. Не смей больше записывать. Запомни или забудь.

Моя профессиональная память! Я могла, стоя у микрофона на дубляже, в течение 10–15 минут запомнить наизусть 5–6 листов текста, но когда ставили следующие страницы, предыдущие улетали прочь – защитная реакция мозга.

Сейчас все услышано из первых уст: Штейнберг – в картинах, Шифферс – в его религиозно-философских текстах и статьях о художниках. И сейчас задача близких не оставить своих следов, как сказала в свое время Маша у тела упокоившегося отца – Жени Шифферса: «Главное, мама, не оставить наших следов на папе». Вот почему так важно, что мы делаем, что говорим, как живем… Пример этому наша маленькая Галочка – Божий человек.

На «Аэропорте», позже на Пушкинской у Эдика и Галочки собиралась вся художественная братия: И. Кабаков, В. Янкилевский, В. Пивоваров и др. Дверь была открыта, заходил кто хотел.

Эти встречи были запечатлены на картине В. Пивоварова, которую потом украли. Правда, она сохранилась в кадре из «Пятого колеса» ленинградского ТВ в первый год 90-х «О двух Ш – Шифферсе и Штейнберге». Это было начало нового времени…

Пришла горбачевская «свобода», центробежные силы которой разбросали наших друзей, художников и философов, по миру. Теперь «иных уж нет, а те далече».

Как счастливы мы были в несвободе и нищете! Женя Шифферс часто повторял: «Мы живем очень счастливо, не больные – среди больных». Е. Терновский заходил к нам побеседовать с Женей. Угощали чаем со слоном и черными сухариками с солью… И Женя Терновский: «Как хорошо у вас, как ни придешь, всегда есть черные сухарики с солью».

Мне не довелось побывать в Погорелке, летней резиденции тех времен Ш. и М., но я много наслышана о дружбе Эдика с местными мужиками.

Со временем наша семья стала выезжать в украинское село Гуляйполе, родину моей мамы и место моего рождения. Сначала предполагалось, что мы будем проводить лето у Эдика и Галочки в Погорелках. Женя даже выезжал туда на разведку. Но нас остановили комары – они заели бы маленькую Машу. Так вспомнилось и возникло Гуляйполе. Я была свидетелем общения Жени с гуляйпольскими мужиками, которые приходили к нему «побалакать» и «поликуватысь». Говорил Женя, они слушали, тараща глаза и повторяя: «Це так, Львович, це правда». Эх, как же не хватало Эдика (тогда у меня, правда, никаких сопоставлений не возникало).

Позже, в Москве, на Бакинских, нам обивал дверь некто Николай, маленький юркий мужичок. После работы Николай был приглашен к столу – мастера полагалось угостить: макароны, микояновские котлеты по 7 копеек, чекушка… И религиозно-философский монолог Жени. Николай угощался, таращил глаза, мотал головой и повторял: «Да, да, это так. Это правда». Когда Николай удалился, я заметила Жене, что это выглядело слегка издевательством над бедным Николаем, который явно ничего не понимал. Женя ответил, что, возможно, он знает больше меня, только это знание в нем не развито. Он сказал: «Я был в Погорелке очень коротко, но видел этих мужиков, друзей Эдика. Эдик попал в особую стихию знания, ему повезло. Он многому у них научится».

В жизни Жени были два человека, с которыми у него было особое духовное родство. Это Эдик и Сережа Бархин. Он говорил, что с ними у него никогда не может возникнуть конфликта. К сожалению, с Эдиком случилось напряжение. Отчасти виной тому была я. Иногда мне казалось, что Женю обижают, и я бросалась на его защиту. Не хочу вдаваться в подробности того события… Эдик заехал к нам… Он высказал некоторые суждения в адрес Жени, Женя побледнел… Я бросилась… Эдик ушел… И на долгое время наши общения с Эдиком и Галочкой прекратились. Тем более что большую часть года они проводили в Париже.

Однажды, часов около одиннадцати вечера, раздался телефонный звонок… Это был Париж. У телефона была Галя, она сказала, что здесь собрались друзья Жени и каждый хотел бы с ним поговорить. Я ответила, что Женя уже лег, он плохо себя чувствует и просил после десяти вечера не звать его к телефону. Мы попрощались… Раздался стук в стену: «Кто звонил?», я ответила. «Что же ты не дала мне трубку, я так хотел поговорить с Эдиком». Это было недели за две до упокоения Жени, когда он упал на колени перед иконой Иоанна Богослова – Молчание, раскинув руки крестом. «Хотелось бы прорасти крестом», – писал он ранее в романе «Смертию смерть поправ».

Уже без Жени, я и Маша в летние времена ездили в Тарусу. Вернулась наша дружба. Было радостно наблюдать нежную пикировку Эдика и Галочки, чувствовать тепло этого дома, как в те далекие, прежние времена.

Мне всегда казалось, что за внешней простотой и доступностью Эдика сокрыта какая-то тайна. Эта тайна открылась мне на панихиде по поводу упокоения Эдика. Он лежал величественно красивый… Казалось, пушистые ресницы слегка прикрыли глаза, уголки рта дышали… Еще мгновение, и я услышу голос Эдика: «Я не умер, я живой».

Наша память, насколько она чиста и незамутненна, настолько не позволит оставить следов на Эдике…

Прости меня, Эдик.

Прости нас, Божий человек.

ЭДИК В ЛОДЗИ И ВАРШАВЕ

Я познакомился с Эдуардом Штейнбергом больше четверти века назад. Шел 1987 год. В Польше после военного положения наступили перемены. Во всем ощущалась оттепель. Было не совсем понятно, что же будет дальше. В тогда еще Советском Союзе началась перестройка. Мы в Польше внимательно следили за событиями, задавая себе вопрос: какие перемены будут происходить при Горбачеве? Пессимисты шутили, что если не удастся перестройка, то выйдет перестрелка.

В июне 1987 года я впервые попал в Москву. Я с давних пор дружил с Гаей Наторф. Прадед ее был поляком, но сама она грузинка. Она арабистка, востоковед и полиглот. Ее муж Влодек Наторф – посол Польши в Советском Союзе, убежденный коммунист, с которым, впрочем, можно было обсуждать любые вопросы, несмотря на наши крайне различные политические взгляды. По их приглашению я и приехал в Москву. Жил я в резиденции посла, и хозяева окружали меня заботой. Несмотря на их старания, вокруг меня царила официальная скука. Как-то раз знакомая Гаи, очень симпатичная москвичка, пригласила нас на вернисаж в галерею Горкома графиков на Малой Грузинской, 28. И вот тут произошел перелом в моей жизни. До этого я имел весьма расплывчатые представления о русском искусстве, а с этого момента просто влюбился, особенно в искусство второй половины ХХ века. На вернисаже работ В. Янкилевского я познакомился с художниками, с которыми дружу по сей день. Это Эрик Булатов, Эдик Гороховский, Борис Жутовский, Илья Кабаков, Володя Немухин, Дмитрий Плавинский. Там же я встретился с Эдиком Штейнбергом и его женой Галей Маневич. Все они были уже хорошо известны в мире, но в Москве еще работали почти в подполье.