Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Я познакомился с Эдуардом Штейнбергом лет за пять до его смерти, году в 2007-м. Это было летом. Они жили тогда с Галиной Иосифовной Маневич в Тарусе. Я был на литургии в тарусской церкви на Воскресенской горке с родителями моей жены Натальей Андреевной Старостиной и Александром Николаевичем Дорошевичем. Там мы и встретились с Галей Маневич, которая, как оказалось, давно была летней прихожанкой этой церкви. Галя знала А. Н. Дорошевича по Бюро пропаганды советского киноискусства, где когда-то работала. Да и кроме того, у всех нас было множество общих друзей и знакомых. После богослужения Галя пригласила нас к ним зайти. Эдик нас встретил так, как если бы давно ждал нашего прихода. Был прекрасный летний день. Мы сидели на крыльце их старого дома и очень тепло разговаривали. Мой тесть представил меня Эдику как преподавателя богословского института, и тот сразу стал с большим участием устраивать мою судьбу. У него был простой и безотказный совет: он предложил мне стать, ни много ни мало, Павлом Флоренским и довольно долго играл в эту игру, забавляясь своей изобретательностью. Уже потом, познакомившись ближе, мне стало понятно, как много значили герои Серебряного века для них с Галей – они были проводниками в «золотой век» русской культуры, каковым они воспринимали XIX столетие. Впервые тогда я столкнулся с необычайной приветливостью и симпатией Эдика, которую он питал ко многим людям, часто будучи едва с ними знакомым.

Через несколько лет почти так же мы встретились с Галей за литургией в другой церкви, на этот раз в Париже и уже в другое время года. И, как всегда, гостеприимная Галя позвала к ним в гости, а узнав, что я живу в пятнадцати минутах ходьбы от их квартиры и, одновременно, мастерской на Монпарнасе, предложила приходить к ним обедать. Так продолжилось наше знакомство с Эдиком. Около месяца я бывал у них почти каждый день. Это был декабрь 2010 года. Эдик совсем недавно перенес тяжелейшее обострение своих болезней. Как я знал от нашего общего друга, отца Николая Чернокрака, священника той самой парижской церкви, где мы встретились с Галей, осенью на протяжении трех недель Эдик пролежал в коме. Речь шла о неизбежном конце. Но отец Николай тогда сыграл необычную роль. Когда Галя пришла к нему в растерянности за советом, он уверенно ей сказал: «Подожди, мы еще с Эдиком будем в Тарусе водку пить». Так и произошло на самом деле. На удивление врачам, Эдик пришел в себя. Я присутствовал при том поразительном, хотя и краткосрочном, восстановлении Эдика. Он даже стал трудиться в ту зиму и позже создал серию работ в гуаши. Он жил полнотой самых разнообразных интересов – политических, дружеских, литературных, исторических… И полнотой участия в жизни других, как живых, так и умерших. Встречал он меня часто словами «Старик, я рад тебя видеть!». После чего горячо обсуждал политические новости из России, которые получал из первых рук, через интернет-вещание «Эха Москвы» по большому экрану, находившемуся у него в мастерской. А декабрь 2010 года был временем, когда общественная жизнь в России зашевелилась. В этом месяце на Манежной площади собралась толпа футбольных фанатов и по-своему выразила власти свое негодование по отношению к царящему в стране судебному произволу. Политические взгляды Эдика отличались от любой общепринятой точки зрения. Все мои попытки вписать его разнообразные впечатления и реакции в какую-то определенную картину распадались. Это вовсе не означало непостоянства его мысли, а обнаруживало непосредственность и горячую вовлеченность в происходящее. Эдик мог запросто одновременно сочувствовать противоположным политическим силам и политическим оппонентам. Главное, чем он руководствовался, была честность и последовательность взглядов и поступков. Он разделял всю глубину возмущения происходящим в стране произволом в исполнительных и судебных структурах. При этом он прекрасно понимал, что бесконечное возмущение бесплодно, ведь власть никогда не свободна от нарушений. Однако он не считал существующий в России государственный строй безусловным злом. Он любил цитировать Мандельштама «… власть отвратительна, как руки брадобрея», и тем не менее она законна, лучшей нет, и с ней приходится ладить.

От политических тем мы чаще всего уходили в бесконечные воспоминания о друзьях, знакомых и самых разных людях, с которыми Эдику приходилось встречаться на протяжении его жизни. Героями этих историй были художники, музыканты, писатели, журналисты и диссиденты. Критерием его отношения к людям было наличие в них явного таланта. Но его он обнаруживал не только у людей известных. Эдику был интересен всякий человек, не только знаменитость. Он был необыкновенно общителен. Любая, даже самая бытовая встреча была для него обоюдным открытием – открытием собеседника и раскрытием самого себя. Не зная вовсе французского, он умел полноценно и очень эмоционально общаться с медицинским персоналом парижских больниц, где ему пришлось провести так много времени. Он совершенно естественно вписывался в парижский городской ландшафт и со всяким встречным находил повод для разговора, пусть самого мимолетного. Ценность этого душевного взаимодействия между людьми, кажется, для Эдика была важнее всего. Об этом во многом говорит его искусство, проникнутое прежде всего гуманистическим звучанием.

Эдик нечасто заговаривал со мной об искусстве. Разумеется, не об истории искусства, тех или иных художниках, школах или направлениях, а о сути искусства. Однако именно эти редкие разговоры мне особенно запомнились. Он любил повторять, что «искусство – это не то, что мы видим, а то, что мы не видим». Большим значением для него обладала идея искусства как опыта воскрешения. Он ссылался на позднего оптинского старца Нектария, известного своим общением с людьми из художественного мира, который говорил, что, глядя на картину, зритель как будто извлекает из гроба останки умершего и вдыхает в них жизнь. Замечательная серия работ Эдика, названная им «Деревенским циклом», отражает подобный опыт. Эти картины представляют собой мемориальное собрание портретов людей, с которыми Эдик общался в глухой умирающей русской деревне. Это – фаюмский портрет нашего времени. Собственными средствами Эдик передает свои нежнейшие чувства к этим людям, свое личное отношение. Он их поминает; он так за них молится.

Я как-то пытался завести с Эдиком разговор о предназначении искусства. К чему оно призвано – описывать опыт существования в этом мире или пророчествовать о грядущем? Эдик не откликнулся на мою постановку вопроса, а дал понять, что задача искусства религиозная, ведь латинское religare, как известно, означает «связывать, соединять». Оно должно связывать миры, оно призвано плести ткань бытия. А средством связи и является коммуникативная природа искусства, которое может воскрешать покойников. Для Эдика, как художника нашего времени, огромным значением обладал фактор времени, культуры, исторической эпохи, в которую живет художник. Он часто говорил о том, что сейчас писать так, как писали в XIX веке, невозможно. Образ мира изменился. Поэтому меняется и его изображение. И идеи Эдика об искусстве как опыте воскрешения помогают понять многие его абстрактные картины. Они предполагают вовлечение зрителя в их смысловое энергийное поле, и тогда раскрывается их смысл, они получают свое продолжение.

Мы действительно, по слову отца Николая, пили водку в Тарусе следующим летом. Эдик постепенно восстановился в течение зимы и весной приехал с Галей на девять месяцев в Россию и Тарусу. А летом приехал и отец Николай с женой Екатериной и сыном Йованом. Эдик с Галей прожили тогда в России около девяти месяцев, оставаясь в Тарусе до декабря. Эдику удалось проститься с милой ему русской зимой, о чем мы, затаив дыхание, мечтали в Париже. Он любил топить печь в большом, крепком доме, в котором располагалась его мастерская. Любил в валенках скрипеть снегом, носить разлапистый треух, запахиваться в широкий тулуп, переходя по зимнему двору из мастерской в жилой дом на обед. Как-то в тот последний декабрь его жизни в России он попросил Галю позвонить мне и настоял, чтобы я приехал из Москвы, откуда уже давно не приезжал. Я с трепетом прибыл, готовясь к самому неожиданному разговору. Эдик работал в мастерской под «Всенощную» Рахманинова. Отложив шпатель в сторону, он помолчал и наконец попросил меня принести дров со двора к печке – ему-то тяжело. Я выдохнул с облегчением. Глядя, как я ношу вязанки с дровами, он с нежностью сказал Гале обо мне: «Бедный сирота… он же без матери рос…» – но Галя его моментально поправила: «Да ты что! – мы же с ней рядом сидели на поминках Света» (писателя Феликса Светова. – П.М.). Но меня тогда глубоко тронуло его сочувствие и желание повидаться.

Последние годы, и особенно месяцы, своей жизни Эдик очень тяжело физически страдал. Но веселость духа его почти никогда не покидала. Он умел так восстанавливаться эмоционально, что тяжесть его болезни становилась незаметной; оценить ее могла, наверное, только Галя, его жена. Во всяком случае, я никогда не видел, чтобы его накрывал мрак безысходности и отчаяния. Удивительным образом я вновь оказался у Эдика в Париже в марте 2012 года, за две недели до смерти. Он только что отпраздновал свое семидесятипятилетие и рассказывал, что было много гостей и было очень радостное застолье. Вскоре он оказался в хосписе, уже во второй раз. Физических сил у него почти не осталось, а внутренних, душевных было с избытком. Он все так же радостно меня встретил, как и прежде. Проявлял такой же живой интерес к происходящему в России. Окутанный какими-то медицинскими трубками, он сидел в кресле и, как говорит Галя, за последние дни буквально проглотил несколько больших книг. Я помню, одной из них были воспоминания Г. Г. Нейгауза, которые для Эдика были драгоценным свидетельством о том мире, из которого он произошел и куда готовился вернуться. Последними словами, которые я от него слышал, были его воспоминания о детстве, проведенном в Банном переулке в Москве. Эдик говорил, что особенно остро сейчас вспоминает то время, как если бы между не пролегло семидесяти лет…