Я дрался на штурмовике. Обе книги одним томом - Артем Драбкин

И вдруг задание. Шесть или восемь, я не помню, самолетов полетели под Ленинград для выполнения боевого задания под руководством капитана Потапова.

Прилетают ребята, мои знакомые курсанты с училища. И я спрашиваю:

– Ну и как война? Как? Что? Стреляют?

А ребята смущенно мямлят что-то… Нет четкого ответа. Ну не говорят, вернее, говорят, но как-то странно.

И тут мы перелетели на аэродром Каменка. Тут нам и морскую форму выдали, и погоны. Выдали пистолеты ТТ. И кто-то тут же выстрелил в землю из ТТ – не знал, как с ним обращаться… Потом тоже бывали такие случаи с личным оружием…

И только тут выяснилось, что утром они вылетели штурмовать аэродром Городец, где, по данным партизан, сосредоточилось много немецких самолетов ударной авиации – бомбардировщиков, наверное, для налетов на Ленинград. Но туман был, рядом болота, аэродром они не нашли. Поэтому ничего мне и не рассказывали. Партизаны обиделись. Они рисковали жизнью, наблюдали.

Был суд. Но капитана оправдали, учли, что был сплошной туман. Но, может быть, у него и до этого какие-то прегрешения были, и с должности командира эскадрильи его сняли и отправили рядовым летчиком на Черное море, где капитан Потапов и погиб[13].

22 июня начинаются боевые действия всего полка. Группы по несколько самолетов летают днем на Синявинские высоты. В восьми-десяти километрах южнее Ладожского озера стоят пушки, почти в открытую.

Ведущим был старший лейтенант Стратилатов. Меня взяли последним. Я лечу, а мотор все хуже работает, и скорость падает… Скоро Нева, по ту сторону немцы. Наших самолетов впереди уже не видно. Скорость все падает, и чувствую, скоро упаду. Я ныряю вниз, там аэродром Приютино, Бернгардовка. За пороховыми погребами разворачиваюсь, скорость малая, могу сорваться в штопор. А аэродром – деревянная полоса по болоту. Сажусь, выпускаю колеса, но не могу довернуться, не хватает скорости. А у меня опыт уже был, я много летал. В 35-м полку пока не научат – в бой не пускали:

– Зачем тебе в море лететь, когда не умеешь прицеливаться.

А тут вот такая неудача. Я сажусь на колеса, но меня сносит с полосы в болото. Что делать? Убираю колеса и ползу на брюхе в кусты. Врезаюсь в кусты, задеваю какой-то столбик крылом. Выхожу ошалелый из самолета, веду какие-то переговоры с начальством… Меня сажают на По-2 пассажиром и отвозят на Каменский аэродром, дают другой самолет и приказывают лететь. Наше командование было опытное: не нужно давать летчику переживать неудачу, иначе он растеряется. Ему нужно дать вылет.

Техник самолета Иван Харламов около самолета, я, расстроенный, снимаю и бросаю ему ботинки:

– Забирай!

Сажусь в грязных носках в самолет и вылетаю с другой группой, но тоже последним. Летчики пикируют и стреляют реактивными снарядами, из пушек, пулеметов по гнездам артиллерийским. Взрывы… Кругом все в огне. И видно зенитные огни… В заход по одной бомбе… А бомб – четыре. Третий заход делаем, четвертый… Отстреляли все…

Прилетаем домой. Иван Харламов стоит возле самолета, держит ботинки. Смотрю, а ко мне идет группа офицеров. Впереди, вижу еще издали, тогда зрение было не то что сейчас – идет высокий моряк, с большим козырьком, шагает широко. Я соображаю: это, наверное, командующий флотом Трибуц. За ним на дистанции идет Михаил Иванович Самохин, командующий Балтийской авиацией. Они подходят, я докладываю:

– Товарищ командующий, младший лейтенант Батиевский выполнил боевое задание. Оружие и материальная часть работали исправно.

Командующий пожимает мне руку:

– Товарищ младший лейтенант, поздравляю вас с боевым вылетом. Желаю вам много воевать и летать, и чтобы этого было поменьше.

Показывает на что-то за моей спиной. Поворачивается и пошел строевым шагом. Я оглянулся на свой самолет, оказывается, у меня звезды на правом и левом крыле вот такими дырками, сантиметров по пятнадцать, пробиты. Летим второй раз. Опять по одной бомбе бросаем. Четыре захода, четыре атаки. Прилетаем, опять обе звезды мне пробили вот такими дырками. На третий вылет у меня только одна звезда разбита была. На первые девятнадцать вылетов у меня было примерно тридцать пять атак.

– Кто летал на разведку в вашем полку?

– Я тебе могу пересказать историю, которую мне рассказала Лидия Ивановна Шулайкина[14]. Она летчик-штурмовик была. Она сделала тридцать вылетов на корабли. Эти тридцать вылетов стоят трехсот вылетов «ночных ведьм», которые на «кукурузнике» взлетали, перелетали ночью линию фронта в темноте, бросали бомбу одну и летели назад. Заправляли бомбу и опять тридцать километров пролетели – сбросили. Они молодцы, эти девушки. Они же по семьсот вылетов сделали. И все-таки сравнивать их с тридцатью вылетами Лиды Шулайкиной нельзя. Там все-таки легче было, понимаешь.

А у меня подбили Петю Мирошниченко, он подлетел и мне показал, что не хватает горючего. И не успел даже развернуться на берег, сел на воду. И видно было жилет его красный и надувную лодку, я засек. Я прилетел:

– Дайте, я полечу, покажу летчикам, где он…

Но сказали:

– Нет, ты готовься ко второму вылету. А полетит другой экипаж на летающей лодке.

Не нашли болваны, не нашли его. Он рядом с берегом был недалеко. Я полетел бы, нашел бы. Это я об этом пишу с сожалением. Вспоминаю, как он на моих глазах два раза бомбой попадал в корабль. Петр Мирошниченко. Вот такие штуки[15].

А заместитель командира полка, в котором воевала Лида Шулайкина, – я забыл опять фамилию, – он возил разведчиков в тыл противника на «Иле». Получилось так, что не на чем летать, кроме «Ила». Но это другой рассказ.

– Меня интересует фоторазведка, кто с фотоаппаратами летал в полку? Как подбирали, кто полетит? Или были специальные экипажи?

– Нет. С фотоаппаратами летали все. И я летал с фотоаппаратами. В 35-м полку бред собачий получился. У одного летчика чуть ли не сто вылетов с фотоаппаратом. И ни одного снимка в архиве 3-й эскадрильи нет. Сто вылетов, и ни одного снимка нет.

Надо сказать, что фотоаппараты были поставлены на «Иле» не совсем удачно. Чтобы уловить в прицел то, что ты хочешь фотографировать, надо было закрыть носом самолета цель. Якобы при этом можно фотографировать, куда падает бомба. Это так, если ветра нет, а если ветер есть, то фото цели будет, а бомба упадет мимо.

Обычно последний летит с фотоаппаратом. Я как-то погорел на этом. Решил подняться повыше, чтобы лучше сфотографировать. Я вижу: бомбы падают, взрываются. Я поднялся, чуть отстал, зенитка – бам, и мне оторвало кусок крыла.

И тут началось: крыло в дырах, у меня в руках осколки торчат, кровь… Я «одеревенел» сразу, но вывел самолет из падения… И в это время, как рассказывал потом Федя Селезнев, на меня напал истребитель. У немцев была такая «хорошая» практика. Увидел, что самолет поврежден – добей его. Легче добивать, чем атаковать исправный. Стрелять по исправному опасней. И тут мне врезала трасса из «Мессершмитта», усеяла осколками голову, руки, ноги. С тех пор во мне десятка два осколков.