Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

— Обратали жеребца. Теперь в воду его, песьего сына, да и к домам поведем.

— Как, то ись, в воду? — Марфа даже глаза вытаращила.

— Очень просто. Сам на поводу за карбасом пойдет. Главное, чтоб живой был. Сонного — его что! Сонного и из Астрахани, с Каспия привезут в леднике. А вот живого — это, брат, фокус! Вся цена, чтоб живого доставить.

— Может, обождем, в воду-то? Та́к отвезем, а? — для порядка протестовала Марфа. Настаивать не решалась, никогда не видала подобных рыбин. Вылавливали, случалось, мужики осетров в Ладоге и прежде, и Андрей покойный лавливал, — но те по фунту, по три были — не более. Мелкота. А такого!.. Повоюй поди с ним!

Нет, о таких рыбинах только в рассказах Марфа слыхивала.

Совместно вывалили осетра за борт, тихо лег он в воде, как бревно. Удивились даже, ждали иного.

— На поводу он всегда смирный, телушкой идет, — сказал Кузьма Ипатьич. — Мы с отцом моим, помню, этакого барина на девять полных пудов раз зачалили.. Тоже спокойненько дался.

Дальше было уж не до лова. Собрались в обратный путь. Гребцу своему, мужу одной из внучек деда Антоши, Николе Сысоеву, Кузьма Ипатьич велел к звену возвращаться. Сам он решил в Набатово с девками плыть, не мог глаз оторвать от осетра, боялся: упустят, дурехи, такое добро загубят!

— Ну и счастливые вы! — приговаривал доро́гой. — За двадцать лет не запомню, чтоб такую рыбину кто из набатовских добыл. Эко вам привалило-то! — Торопил: давай, мол, давай, жми.

Ветра почти не было, парус тянул слабо, шли на веслах. Обмотали руки тряпьем. Но и тряпье через час-другой перестало помогать. Вплотную надвигалась трудная рыбацкая жизнь. Осетр — праздник, а будни рыбака — весло, студеная сеть. Будто пареная, отмокала кожа на ладонях, переливалось под ней что-то, пузыри вспухали, горели руки… У Симы слезы на глазах.

— Ровней гребите, девушки! Хлопаете по воде, что курицы в луже. Всю обдали.

Устя Ярцева — злая, рвет весло изо всех сил, все еще не отогрелась после купания. Жалеет, может быть, сейчас о том, что покинула теплую контору, рыбачить пошла. Марина стиснула зубы, телесную боль умела переносить по-мужски. И от душевной-то только единожды сорвалась — когда на плече у Алексея расплакалась. Ах, Алеша, видел бы ты ее сейчас… Ведь и в самом деле, спустя пятнадцать лет с того времени, когда играли они в прогнившем, брошенном на берегу карбасе, стала она матросом.

— Споем, может быть? — предложила, чтобы подбодрить подруг.

Для Кузьмы Ипатьевича ничто больше на свете не существовало. Он смотрел только в воду за кормой. Послушно шел там, шевеля плавниками, могучий осетр. Старый рыбак, глядя на него, позабыл даже на час свою обиду, сидел рядом с Марфой, рассказывал ей:

— Вот этак мы с батькой, тайком от Твердюковых, повели его через Ладогу, через всю Неву… У Калашниковской набережной — место там такое особливое было — уже челядь барская с корзинками ждет, с подводами. Ну, батя за два золотых и запродал свою добычу. Только впрок не пошло. Был в Таировом переулке на Сенной, как сейчас помню вывеску, «Азиатский буфет Эдем». Запил там батя, загулял, мне «ерша» кто-то намешал — водки с пивом. Оглушило с непривычки. Куда он, батя, потом делся, куда меня понесло — и не разберешь. Очутился я, в общем, на какой-то частной квартире. Денег нету, сапог новых нету. Пошел батьку искать. А где в Питере найдешь? Двинулся пёхом восвояси. Шесть дён добирался. А отец и того позже заявился — без карбаса, и из одежки-то мало что на нем осталось. Исподники полосатые, крест нательный и кофта бабья замест рубахи…

Марфа понимающе хохотнула. Кузьма Ипатьич будто очнулся — увидел, с кем сидит он бок о бок, голову отворотил, засопел, не говорил больше. А девчата уже пели. Только не совсем в лад получалось, видать — от неволи поют, себя обманывают. Ну да и без этого иной раз не проживешь.

К набатовскому берегу пристали под вечер. Коты, галки встретили первыми, за ними и народ сбежался. Пудовна стрельнула глазом: с чего бы Кузьма вдруг в одной лодке с Марфой пришел? На «Ерше» ремонтировали дизель, у капитана было свободное время — тоже решил подивиться, как его сестренка Маришка распочинила озеро. Были на берегу и Иван Саввич, и дед Антоша, и Сергей Петрович.

Торжественно вышел к ним Кузьма Ипатьич из карбаса, в руках поводок из телефонного провода держит. Потянул за него, все глянули в воду: башка, плавники, хвостище, бока толстенные, ходит кто-то там медленно, по-бычиному.

— Осетр! — кинулся в ледяную воду Иван Саввич. Опомнился, выскочил на берег, затрясся, не понять — от холода или от волнения. Но слово это уже подхватили.

— Осетр! — прошло по берегу. Мальчишки сыпанули через огороды, в улицы. Потекли оттуда на берег старые и молодые. Бабки и те заковыляли, затягивая под подбородками платки хвостиками.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Шел ноябрь, студеный, с ветрами. Тучи глыбились над озером, ветер сталкивал их одну с другой, дробил на куски, на серую вату расщипывал, размазывал по воде туманами. Дни и ночи, не переставая, шумела Ладога.

Только что отпраздновали годовщину Октября, в колхозном клубе алели писанные белой краской плакаты, пахло елкой, а народу в Набатове уже не стало, обезлюдело село. Ценную осеннюю рыбу спешили захватить: сига на лудах, на грядах подводных каменьев. Все до одного ушли звенья к островам Птиново и Княжново. Каждый день ходят на промысел и траулеры МРС.

Сквозь слезливые окна глядятся в озеро те, что остались дома. Ведет урок, рассказывает о жаркой Африке Катерина Кузьминишна, зябко кутается в шерстяной, Пудовной связанный, платок; нет-нет подойдет к окну, долгим взглядом посмотрит в серую даль, занавешенную дождями, куда ушел с ловцами председатель колхоза. На прощанье опять говорили что-то такое — будто бы и пустяковое, о метлах для школы, о починке крыльца — два гвоздя вбить. Но это только думается, что пустяки; на самом деле очень важные слова говорились.

Ребята любили свою учительницу — нельзя было ее не любить: таких лишь на картинках в книжке с русскими сказками увидишь. Антошка на переменах вертелся возле нее, мудреные вопросы задавал. После уроков ходил провожать до МРС, болтал всю дорогу. Там он встречал возвращавшуюся из Новой Ладоги старшую сестру Дуняшу, которая училась в десятом классе, и вместе с ней шел уже домой.

Все нехитрое хозяйство — поросенка, десяток кур да Антошку в придачу — оставила Марфа на семнадцатилетнюю дочку. Когда Дуняша хлопотала возле русской печи, иной раз в дубасовскую избу забредал дед Антоша Луков. Сидел, курил, любовался девушкой — тоже Дуняшка ведь, его покойной Авдотье тезка.

— Вот, — вздыхал, — бабы в озере, дети по дому хлопочут, а мужики на полатях.

Дуняша только посмеивалась. Работа ей не в тягость. С малых лет мать к труду приучила. Восьми лет уже Антошку нянчила, десяти — огород копала, в двенадцать — обед готовить наловчилась. Руки легкие — летают над шестком.

Антошка вытаскивал из-за зеркала свою заветную тетрадь в косую разлиновку, показывал деду неуклюжие чертежи машин. Дед удивлялся, разглядывал, понимал: не баловство — силенки копятся в парнишке. Одобрял, сам рассказывать принимался.

Показывал как-то Антошка деду ветряной двигатель на дворе: крутятся лопатки на оси, от них шнур протянут, к шнуру тележка привязана четырехколесная. Шнур навивается на ось — тележка но двору без лошадей едет.

— Я, дед, карбас изобрету — без парусов пойдет! И без мотора — керосину не надо! Как птица полетит.

Высоко в небе, не шевеля крылами, широким кругом шел озерный орел-белоголовик. Антошка заметил его, задрал веснушчатое личико кверху. Пригляделся и дед Антоша, сказал:

— Вот так летай, малец! Шуму мало, а высота великая. Курица треск какой крылом подымет — толку-то что? На плетень — и то через силу вздымется. А тоже — птица.

Покалякает вот так дед, потом поест картошечки с корюшкой сушеной, и обратно домой к Пудовне, утешает бабку: ничего, мол, с твоим Кузьмой не содеется, мужик молодой, крепкий. Да и привыкать ли рыбачке к отлучкам рыбака? Каждый год так — с весны до ледостава и с ледостава до весны.

Верно, привыкла Пудовна к отлучкам своего старика, но слово ободрения всегда приятно слышать. Поднесет деду пирога кусок, коржик. Тот уж и не знает, куда дальше-то идти? Трудно ему — всю жизнь в работе, в работе, изо дня в день. И вдруг — стоп! — будто якорь за подводную корягу зацепился, в песок ушел, болтает человека волна на месте. Побредет по деревне, услышит, дети где ревут, зайдет в избу, возьмет у матери крикуна, передых ей даст, покачает — все не без дела. А то в сельмаге, натоптано если, подметет. Злится, когда заведующий скажет: «К чему это, дед? Без тебя справимся, шел бы отдыхал». А от чего отдыхать? Курсы вон рыбацкие на МРС открылись, просился сетям учить молодых. Директор, Иван Николаевич, сказал: «Аудитория тебя не услышит, шамкать стал, дед. Кабы зубы вставил…» Что ж, и зубы можно вставить. Хоть золотые. Деньги на книжке есть, за этот год по трудодням заработано. «Пойди сторожем в школу», — Сергей Петрович говорит. Да разве это работа — сторож! Укутайся в тулуп, спи возле печурки, покудова бок не спалишь. Нет, они не хотят — сам он дело найдет. Артель, к примеру, из женщин сбивается, сети вязать. Туда и пойдет, чтоб мужской глаз был да рука привычная, а то напортят, одни-то.