Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Помимо воли Марина краснела под этим оценивающим взглядом, чувствовала себя неловко. Присела на табурет, стала листать забытую на столе тетрадь в косую линейку, с надписью на обложке: «Антон Андреевич Дубасов». В тетради крупными каракулями были выписаны удивительные сведения: о самых высоких горах на земле, о наибольших морских глубинах, о том, сколько человеку надобно дней, чтобы пешком обернуться вкруг земного шара, какую приманку любит судак, из чего добывается смола, где живут тигры ж обезьяны… Тут же был вычерчен паровоз в разрезе: гигантский пузатый котел и восемь маленьких колес под котлом, сверху — свисток и труба, из которой дым фиолетовыми клубами.

Марфа, не переставая расхваливать Марину, смахнула с клеенки, которой был застлан стол, и со словами: «Баловство это!» — отобрала у нее Антошкину тетрадку, спрятала за увитое бумажными цветами зеркало на комоде. Потом уселась против Марины, положила руки на стол:

— Люба ты мне, девка. Сама такая была. И краснеть умела, и петь-плясать умела, и любить — любила. Да вот, вишь, детей нарожала, разошлись кто куда — кто в солдаты, кто в матросы. Семен-то, старшой, в Порт-Артуре. Куда залетел! Осталась вот с Дуняшкой да с меньшим этим. — Марфа сделала жест рукой в сторону зеркала, за которое спрятала Антошкину тетрадку. — В капитаны ладит. Живу — не тужу, а девичества-молодости жалко иной раз поделается до слезы, лебедка. Не торопись, скажу, замуж выскакивать. Всегда успеешь. Не уйдут от тебя мужики никуда, от рыбки от такой золотой. Горазд менее тебя красивая — попроще была, а по сию пору глаза на меня пялят. Не гляди, что сорок шестой идет. Гуляй, говорю, лебедка, в девках. Крути им головы, потешься.

— По делу я к вам пришла, тетя Марфа, — перебила смущенная Марина. — По очень важному делу.

— Говори, говори! — Марфа понимающе придвинулась к ней.

— Женское звено надумали мы организовать, тетя Марфа. Мережное. А вас хотим просить звеньевой у нас стать.

— Звеньевой? — Марфа подперла щеку пальцем, в глазах ее веселое метнулось. — А кто же это надумал-то?

— Я да Сима Краснова.

— Симка? Не пойдет она в озеро! — Не отнимая пальца от щеки, Марфа покачала головой. — Избаловалась в начальницах ходить.

— Как не пойдет! Уже записалась, тетя Марфа. Вот список звена. — Марина достала из-за корсажа сложенный листок бумаги, развернула, подала Марфе.

— Марфа Дубасова, — читала та, — Серафима Краснова, Марина Платова, Калерия Мазина, Устинья Ярцева.

Марфа задумалась, гармошкой сдвинула ситцевую занавеску, нитяными петельками нанизанную на красный телефонный провод, через окно смотрела в озеро, вздувшееся, серое. Потом взяла руку Марины, повернула ладонью кверху, будто гадать собралась по сплетениям линий «жизни» и «ума». Поджала губы. Мягкая, нежная была ладонь у Марины, холеная. Марфа молча показала свою, покрытую мозолями.

Марина улыбнулась сравнению:

— Будет трудно, понимаю, тетя Марфа. Но не думайте, от других не отстану. Однажды я семьдесят шесть часов непрерывно продержалась на ногах. Шел бой. У операционного стола трое суток работал профессор. Весенин была его фамилия. Я при нем старшей сестрой состояла. Хожу, инструменты подаю. А сил уж почти и нет. Ноги опухли, в голове звон… Вот-вот упаду.

Брякнула щеколда, скрипнула калитка, в избу влетел Антошка.

— Здравствуйте, тетя Марина! — выкрикнул он, переведя дух. — Возьмите и меня! Мережи чинить буду. Умею!.. Сергей Петрович пришел нынче в школу да и говорит Катерине Кузьминишне: «Медицинская наша сестричка, — это про вас, тетя Марина, — женское звено взялась организовать».

— Ну и что же Катерина Кузьминишна? — настороженно спросила Марина.

— Катерина Кузьминишна? И я бы, говорит, с удовольствием в озеро пошла. Кабы не детей учить. Нас, то ись.

— Ладная пара, — на какую-то свою мысль ответила вслух Марфа. — Примечать начинаю: любы друг другу. А ходят — возьми их! — сторонкой, не открываются. Чего уж там прятаться. Вертихвостка-то его не вернется, не жди. Рыбой здесь пахнет, смолой. «Фу-ты ну-ты»! — повела носом, изображая, должно быть, беглую жену Сергея Петровича — Дашку.

— Разве наше это с вами дело? — Марина мягко коснулась Марфиной руки. — Сердцу советы не нужны.

— И то верно, лебедка. Сама, помню, ничьих-то, ничьивошеньких советов не слушала, любила как любилось. — Марфа весело сощурила глаза. И тут же посерьезнела, повернула разговор на другое, на главное: — Ну-к, вот что, по делу-то. Иди к девкам своим, скажи: согласная, мол, Марфа Дубасова. Пойдет звено водить. Еще посмотрим на космачей на этих, которые многое о себе понимают, — чья возьмет! Ручки мяконькие — это ничего, пообомнутся, пообтерпятся, не хуже моих будут.

Марина снова черпала туфельками песок.

Она не зря ходила в озеро на «Ерше». Ей давно хотелось испытать, что такое эта рыбацкая жизнь, которой жили ее отец, дед и прадеды и которой живет сейчас все родное село.

Но одно дело — траулер, другое дело — карбас. Марину точно вздымало на крутой волне. Она вступала в какую-то новую жизнь, которая обомнет ее непривычные руки, сделает их «не хуже» грубых и хватких рук рыбачки Марфы, плитками на ладони положит желтые костяные мозоли. Конец тихому сиденью на медпункте — туда можно пригласить старушку фельдшерицу Зотову из Новой Ладоги. Впереди борьба со стихиями, напряженная, суровая борьба. Уж некогда будет изо дня в день шагать в мыслях за тенью орудийного лафета. Но сколько нежданного, скрытого для нее там, в озере, где в серых валах тысячу лет мелькают паруса воздушной ладьи…

Решение свое Марина приняла давно, когда в саду под яблонями шло собрание и говорили о том, что мало ловцов в колхозе, — один, мол, с сошкой, семеро с ложкой; что основную тяжесть лова несут на себе старики.

Пример женского молодежного звена, думалось Марине, может оказаться заразительным, — чего доброго, и парни усовестятся, сядут в карбасы.

Пока все шло, как ей хотелось. И Сима Краснова идет в звено, и Калерия, дочь Константина Мазина, ловца из звена дяди Кузи. И даже Устя Ярцева, которую отец ее, Сазонт Ярцев, приемщик с базы «Ленрыба», пристроил было к «тихому, чистому местечку» — в контору, бумаги какие-то подшивать.

А тут еще и Марфа согласилась звеном руководить.

Оставалось только договориться с Сергеем Петровичем о том, чтобы звену дали карбасы, мережи, — и можно выплывать в озеро. От этой мысли заходилось, будто тесно ему там, замирало сердце. Не опозориться бы, не стать посмешищем по всему побережью. Виданное ли дело в Набатове — женское звено!

Еще издали по беловерхой фуражке и коричневому кителю Марина приметила Сергея Петровича. Сидел в школьном саду на зеленой лавочке, оглядывался через плечо, поджидал кого-то. Пришла в голову озорная мысль — напугать председателя. Двинулась скрытно, прямиком через цепкие шиповники, усыпанные лоснящимися ягодами, через давно объеденную смородину и малину, обожгла ноги крапивой…

Но получилось, что все ее старания напрасны. Из школы вышла Катя, и Сергей Петрович тотчас поднялся ей навстречу.

— Катерина Кузьминишна, — сказал он незнакомым Марине, не слыханным от него голосом. — Я насчет лодки. Вы просили для школы… Так вот, если нужно…

— Спасибо, Сергей Петрович, — тоже каким-то не своим голосом ответила Катя и, без всякой видимой надобности при столь деловом разговоре, осторожно коснулась рукой руки Сергея Петровича.

— Так вот, если нужно, пойдемте, покажу, какую мы вам можем дать лодку. Там, на берегу…

— Пойдемте, — согласилась Катя.

Шли они мимо Марины близко, а не заметили ее. Сергей Петрович портсигар в руках вертел, прищелкивал пальцами по крышке; на лбу складки — забота, а в глазах… Такие же — не забыть их Марине — были глаза у командира дивизиона, когда ее — тогда еще тоненького санинструктора — нес он на руках до палаток медсанбата в лесу под Киришами; и рана в плече казалась от этого взгляда пустяковой, и мороз не таким свирепым.

Катюша горделиво плыла по-лебединому, высоко держала свою из кос витую корону, строгие глаза ее избегали Сергея Петровича.

Марина грустно улыбнулась им вслед, подумала: ведь вот вместе росли эти двое, Катюшкой, Серегой друг друга звали, боролись, бывало, в обхватку на воронинском дворе, а теперь коснуться руки рукой им страшно. Мало́ сердце человечье, но как много тайного, тревожного, большого оно вмещает.

Вышла из кустов Марина, села на скамеечку, на которой Сергей Петрович только что поджидал свою залетку. Стала думать о Марфе, до краев переполненной жизнью, о Сергее Петровиче. Вспомнила, как Пудовна уговаривала его жениться на Дашке Суковой, как хлопотали свадьбу ладить. А что вышло? Сбежала Дашка в Ленинград во время войны, с шофером уехала. Развод взяла… Крепкий человек Сергей Петрович! Или, может быть, мало любил он Дашку? Никогда не выказывал огорчения после бегства ее. Теперь судьба, пожалуй, его уже не обойдет… Если бы, думала Марина, родиться ей мужчиной, то никого иного, как и Сергей Петрович, — Катюшу бы она навек полюбила.