Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Прощайте. Любите меня, это будет значить, что вы любите друга.

Виктор Гюго.

Сен-Вальри

Париж, 7 августа 1830

Благодарю вас, дорогой друг, за ваше доброе и дружеское письмо. Вот как это важно, чтобы мы переписывались и любили друг друга. Между такими старыми друзьями, как мы с вами, речь идет не о взаимных комплиментах, но о подлинных, прочных и сердечных чувствах. Вообще мы с женой не можем довольно нахвалиться любезностью вашей достойной матушки. Она предложила нам заехать к ней, но я не мог принять это приглашение и не принял его. Мы здесь целой семьей: трое детей, двое слуг, жене предстоят роды. Это уж чересчур, и, право, нам нельзя было остановиться нигде, кроме как в гостинице. К тому же ваш Монфор д'Амори удивительный городок, и я не знаю, по совести (это — между нами и лишь для того, чтобы посмеяться), не скомпрометировал бы я несколько вашу матушку при моей репутации дважды либерала — в политике и в литературе. Знаете ли вы, что эти милые люди еще переживают медовый месяц роялистского 1815 года и что говоря: г-н такой-то — либерал, они наносят самое серьезное оскорбление и выражают крайнее негодование? Судите же, что должны были они подумать обо мне — обо мне, который грубо оборвал их лобзания и излияния по поводу ордонансов Полиньяка, сказав им: «Париж сбросил охотников до переворотов. Нет уже ни Полиньяка, ни самих Бурбонов! И министерство и династия лишь получили по заслугам: первое — за преступление, другая — за слепоту!» Это было равносильно тому, как если бы среди них внезапно упала бомба из Парижа, трехцветное знамя, красный колпак. И, право же, я не уверен в том, не следовало ли мне опасаться последствий своей откровенности, — меня предупредили втихомолку, чтобы я об этом больше не говорил, держался скромнее. Это было уморительно. Вы понимаете теперь, что остановись я у вашей матери, ее репутация была бы навсегда погублена в глазах этого маленького добропорядочного монархического общества Монфора. А так по крайней мере я скомпрометировал одну только гостиницу. Чего доброго, она лишится теперь своей вывески «Белая лилия».

Виктор.

Ламартину

Париж, 7 сентября 1830

В промежутке между вашим письмом и моим ответом произошла революция, дорогой друг. Двадцать восьмого июля, как раз в ту минуту, когда я собрался писать вам, канонада заставила меня выронить перо. С тех пор я попал в такой головокружительный вихрь, что был не в состоянии связать и трех мыслей о поэзии и дружбе. Лихорадка овладела всеми, и нет способа оградить себя от внешних впечатлений, зараза — в самой атмосфере, она охватывает вас помимо вашей воли; в подобный момент перестают существовать искусство, театр, поэзия. Есть только палата депутатов, страна, народ — ничего другого. Заниматься политикой сейчас — это дышать. Однако я полон уверенности, что, когда минует это землетрясение, мы найдем храм нашей поэзии невредимым и даже еще более прочным после всех тех толчков, которые ему придется еще вынести. Ведь для нас это тоже вопрос свободы, ведь в литературе тоже происходит революция: она пойдет бок о бок со своей сестрой — политикой. Подобно волкам, революции никогда не уничтожают одна другую.

Ваше письмо меня восхитило. Это очень хорошая, нежная и искренняя проза, но теперь я жду стихов. Не забывайте, что вы мне их обещали.

Прощайте. Где вы сейчас? Что делаете? Когда вернетесь? Среди событий этой социальной революции у меня было немало семейных тревог. Моя жена мучилась родами как раз в то время, когда пули ударялись о черепицу на нашей крыше. Она родила, и у меня теперь четверо детей.

Все малыши здоровы. И они все будут когда-нибудь любить вас и восхищаться вами так же, как я.

Виктор Гюго.

Мадемуазель Марс

Вторник, 10 марта 1831

Сударыня, каждый день собираюсь зайти к вам, и каждый день время мое расходится на тысячу дел. Между тем мне нужно поговорить с вами, нужно дать вам много объяснений, — а вы выслушаете их с вашей всегдашней прелестной добротой, — нужно выразить вам много сожалений, — а вы поверите им без труда. Вы были так добры, что два раза заходили ко мне. Я очень сожалел, что вы меня не застали. Вы бы увидели, что меня никак нельзя осуждать за вынужденное решение окончательно забрать «Марион Делорм» из Французской Комедии. Вы знаете, что министерство осмелилось сделать попытку восстановить цензуру; писателям пришлось сговориться о том, чтобы не давать ни одной пьесы театрам, подлежащим цензуре, а Французская Комедия входит в их число; я счел своим долгом присоединиться к общему решению писателей. Тут театр «Порт-Сен-Мартен» предложил поставить мою пьесу, приняв все мои требования против цензуры. Я предупредил об этом Тэйлора, как обещал, сообщил ему все свои условия, которые Кроснье предложил подписать, и заявил, что на тех же условиях отдам предпочтение Французской Комедии. Я поручил Тэйлору известить вас, а также сообщить комитету и дал ему слово, что буду ждать двадцать четыре часа и до тех пор ничего не подпишу. Я не получил от него никакого ответа. А между тем я прождал три дня вместо двадцати четырех часов и, наконец, так ничего и не дождавшись, подписал договор. Меня принудило к этому еще одно крайне важное обстоятельство. Мне стало известно, что мой сюжет был перехвачен и что уже две «Марион Делорм» в прозе предложены двум театрам. (Меня даже только что уверяли, будто на днях состоялась читка одной из этих пьес во Французской Комедии.) Значит, мне нельзя было терять ни минуты. Запрет, под которым была для меня Французская Комедия из-за истории с цензурой, ваш процесс с труппой театра, почти полная уверенность, что вы не хотите там больше играть (основанная на признании самого Тэйлора и подтвержденная затем попытками Французской Комедии привлечь г-жу Дорваль), необходимость при всех условиях ждать неопределенное время, в течение которого мой сюжет был бы украден, а моя пьеса исковеркана другими театрами, — все это побудило меня принять предложение театра «Порт-Сен-Мартен». А сегодня я узнал, что вы могли бы играть в моей пьесе. Я глубоко сожалею о случившемся. Я так же узнал, что вы, по своей доброте, тоже жалеете об этой роли, в которой я представлял себе вас такой обаятельной. Это почти утешение для меня. Это дает мне надежду, что вы не отвергнете новую роль, которую я буду счастлив положить к вашим ногам. А пока, сударыня, простите меня, если вы считаете, что я в чем-нибудь провинился. Черкните мне словечко, скажите, что вы не будете очень бранить меня и что вы мне разрешите еще работать для вас; главное, пожалейте меня и в обмен на безграничное восхищение и глубокую преданность вам сохраните хоть капельку дружбы ко мне.

Виктор Гюго.

Главному редактору «Constitutionnel»

Париж, 26 ноября 1832

Милостивый государь!

Мне сообщили, что группа смелой молодежи, студентов и художников, собирается сегодня или завтра вечером прийти во Французскую Комедию, чтобы требовать постановки «Король забавляется» и публично протестовать против неслыханного произвола — наложения запрета на эту пьесу. Я полагаю, г-н редактор, что существуют другие способы добиться осуждения этой незаконной меры, и я сам воспользуюсь ими. Разрешите мне поэтому обратиться к помощи вашей газеты, чтобы умолять друзей свободы, искусства и разума воздержаться от бурной демонстрации, ибо она может привести к столкновениям, вызвать которые правительство давно стремится.

Примите, милостивый государь, уверения в моем совершенном к вам почтении.

Виктор Гюго.

Господину Мерите,

секретарю господина графа д'Аргу

Декабрь 1832

Милостивый государь!

Из письма, которое я имел честь получить от вас, видно, что вы остались совершенно чужды влиянию людей, побудивших правительство незаконно запретить мою пьесу. В делах такого рода человеку чести достаточно слова другого человека чести. Поэтому я спешу заявить: все, что могло бы быть отнесено к вам лично в изложенных мною фактах, связанных с запрещением моей пьесы, которые я лишь бегло обрисовал, не называя ничьих имен, отпадает само собой после вашего письма. Моя искренность обязывает меня не иметь и тени сомнения в вашей искренности. Мое дело — дело не личное, а общественное, и ничто не должно меня от него отвлекать; оно требует, чтобы меня до конца ни в чем нельзя было упрекнуть.

Я надеюсь, мое поведение в данном случае докажет вам, что я ничем не нарушил взаимного уважения, о котором вы говорите.

Если вы сочтете нужным, можете напечатать это письмо. Остаюсь, сударь, ваш покорнейший слуга